Жажда вернуться домой
Николай Владимирович Стефа́нович – поэт, переводчик. Родился в 1911 году в Варшаве, в 20-е годы учился на Высших литературных курсах в Москве. Его стихи высоко ценили Борис Пастернак и Георгий Чулков.
Окончить курсы ему, к сожалению, не удалось – они были закрыты, вернее сказать, разогнаны. В 1934 году Николай Стефанович поступил в училище при Вахтанговском театре и по окончании его был принят в труппу. В июле 1941 года во время дежурства на крыше театра попал под бомбёжку, был чудом спасён из-под развалин, но стал инвалидом и не мог больше играть на сцене. Эвакуировался в Пермь.
В эвакуации много и плодотворно работал. Вернувшись в Москву, по рекомендации Бориса Слуцкого и Бориса Пастернака принят в переводческую секцию Гослитиздата. Переводил Верлена, Рабиндраната Тагора, югославских поэтов. За исключением переводов, при жизни практически не печатался.
Умер в Москве в 1979 году.
В последние годы стихи Н. В. Стефа́новича опубликованы в «Новом мире», «Юности», «Москве», альманахе «Поэзия» и других изданиях.
* * *
Разбился я и стал совсем прозрачен,
Без контуров, без собственных имён.
На эту ночь был Страшный Суд назначен
И, как всегда, внезапно отменён.
Я пылью стал...
Язвителен и въедлив,
Дымится дождь, и стонут провода,
И если Иисус опять промедлит –
Во что ж ещё я превращусь тогда?
26 ноября 1942. Пермь
* * *
И даны ему будут уста, говорящие гордо и богохульно. Апокалипсис
На всех монетах, может быть,
Уже пора мой профиль высечь.
Я тем же хлебом накормить
Могу не пять, а сотни тысяч.
Я над природой вознесусь,
Я исцелю её изъяны,
И каждый шаг Твой, Иисус,
Я повторю, как обезьяна.
17 февраля 1946
* * *
Из частиц, обратившихся в воздух,
Восстановится каждая плоть,
И на землю, которую создал,
Возвратится внезапно Господь.
Но на облаке светлом и чистом
Не смутится ли вдруг Божество,
Если хохотом, бранью и свистом
Человечество встретит Его?
4 июля 1943. Пермь
* * *
Июньской ночи вкрадчивая нега,
Когда-то в детстве слышанный напев.
В степи туманной молится телега,
Оглобли к небу звёздному воздев.
А про Того, Кого, казалось, нету –
Я понял здесь, на скошенном лугу,
Что каждой так Он двигает планетой,
Как я и бровью двинуть не могу.
Волшебно всё: кусты, солома, камень
И кровь, в моём стучащая виске,
И «Отче наш», пропетое сверчками
На непонятном людям языке.
В оглоблях, к небу звёздному воздетых,
Тоска о всех просторах и планетах.
Август 1937. Тарасовка
* * *
Каждый, кто выстрадал, выболел,
Всё проиграв до конца, –
Знает, что этой погибели
Не было в доме Отца.
Всех, промотавшихся начисто,
Хмурой охваченных тьмой,
Выручит детское качество –
Жажда вернуться домой.
* * *
Из «Страстной недели»
Огни запрыгали, как жабы,
Пахнуло плесенью могил, –
Не только немощный и слабый,
Никто б не выдержал, когда бы
Ту ночь Господь не сократил.
Бессвязный мир пред нами вырос,
Кричал петух, и до утра
Синела мартовская сырость
В глазах апостола Петра.
Забыл он зори Назарета,
Страшась побоев и обид...
С тех пор тоска повсюду эта,
И потому в часы рассвета
Всегда вселенную знобит.
* * *
Весь мир избит и в рабство продан,
И кто-то призван отделять
От звука звук и род от рода,
От мига миг, от пяди пядь.
И, ухмыляясь и глазея,
Слюнявя грязные рубли,
Густые толпы по музеям
Тягучим гноем потекли.
И узнают с усмешкой лисьей,
Что глубь небесная мелка,
Что вся вселенная зависит
От каждой прихоти белка.
А кто-то серый, кто-то хмурый,
Как благодать, на нас низвёл
Железных формул диктатуру,
Трёх измерений произвол.
Мы ничего не видим в целом,
Того, что здесь, не видим там,
И даже собственное тело
Мы ощущаем по частям.
Бесстыдство купли и продажи,
Реклам и вывесок враньё...
Когда же, Господи, когда же
Приидет Царствие Твоё?
1933
* * *
Был зов трубы, зловещий звон металла,
Но зна́менье последнего Суда
Нам ровно ничего не доказало, –
По-прежнему отходят от вокзала
Согласно расписанью поезда.
Ларьки торгуют, бьют часы на башне,
Дождь моросит, а я домой бреду
В осенней мгле дорогою всегдашней,
Не ведая, что Суд свершился Страшный
И это всё уже в аду...
* * *
Иоанн Богослов был не просто хорошим
стилистом.
В переулках кривых только дождь и домов
номера.
Может быть, за углом кто-то прячется
в сумраке мглистом?..
Бьют протяжно часы: лет пятнадцать ещё
до утра.
Мир зажмурил глаза, рисковать не желая
рассудком.
В каждом скрипе дверей повторяется слово
«аминь»,
А на небе косом, а на небе косматом
и жутком
Воспалились кресты уничтоженных нами
святынь.
Обанкротился вдруг бытия философский
анализ.
Отдалённой трубы зазвучала холодная
медь,
И усопших тела, вероятно, совсем
растерялись:
Подыматься уже, или нужно ещё потерпеть?
1942. Пермь
* * *
Весь из музыки и света
Против церкви клуб.
В церкви – барыни отпетой
Безобразный труп.
В церкви скорбь, и страх, и тленье,
В клубе – смех девчат,
Там и море по колени,
Там и чёрт не брат.
Звон растаял колокольный,
Как апрельский снег.
Льётся песня: «Где так вольно
Дышит человек!»
Не померкнем, не поблёкнем
И удержим нить...
Отчего же руки к окнам
Рвутся – стёкла бить?
1930
* * *
Если в мир возвратятся усопшие,
А могилы растают, как дым, –
Воскресение это всеобщее
Нам покажется очень простым.
Ни архангелов белых, ни ладана,
Только встреча, и то второпях,
В переулке, нежданно-негаданно,
С тем, кого схоронили на днях...
Всё свершится совсем не торжественно.
Словно тут ни к чему торжество, –
Будет скромным второе пришествие,
Мы не сразу заметим его.
Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:
Жажда вернуться домой