Законная или настоящая
У нас не то что во Франции, где правительство на ножах с партиями, где его таскают в грязи, у нас управление отеческое.
А. В. Дубельт – А. И. Герцену
Много всего знало-перезнало российское просвещение, немало всякого претерпело государствостроение со времён великого Сперанского.
А уж о перипетиях власти и говорить нечего. Как, впрочем, не приходится говорить и о том, что все они не могли и (если говорить о нынешнем дне) не могут не касаться – прямо или косвенно – каждого россиянина.
Увы, чаще по худу, чем по добру. На наших глазах эти перипетии накручиваются не только по нарастающей, но и весьма драматически.
И когда Денис Драгунский в своей статье берётся рассматривать кризис российской философии власти, то совсем не случайно, что в названии её можно почувствовать какую-то драматическую экспрессию.
Легче всего считать, что нынешний паралич власти вызван естественной для переходного периода структурной неразберихой, а также правовой непросвещённостью граждан, прежде всего тех, что трудятся в аппарате управления.
Таким образом, необходимо лишь отрегулировать соотношения властных полномочий, а также объяснить гражданам управленцам, что страна вступила в пору демократических реформ.
Именно этим и занята прогрессивная публицистика, предлагая всё новые и новые мини-, микро- и субпеределки, обличая и увещевая носителей власти.
Разумеется, идущий в стране процесс спонтанных передвижений власти и собственности не способствует нормальной работе государственного организма; естественно, что дурные качества многих администраторов лишь усложняют дело.
Всё это так, но острейшая для страны проблема бессилия власти не исчерпывается организационными неувязками и личными мотивами людей.
В значительной своей части эта проблема лежит в плоскости национального менталитета. В последние годы под вопросом оказалась российская философия власти, опиравшаяся на многовековую традицию отеческого управления.
Власть, объясняет в своём словаре Владимир Даль, – это право, сила и воля над чем-то, свобода действий и распоряжений.
Таким образом, власть, чтобы быть в российском представлении властью, должна быть прежде всего сильной и не стеснённой ничем, ибо, как продолжает Даль, закон определяет власть каждого должностного лица, а верховная власть выше закона. Эта словарная статья находилась в строгом соответствии со статьёй 47 основных государственных законов: «Российская империя управляется на твёрдом основании законов, уставов и учреждений, от самодержавной власти исходящих».
Суверенитет власти в российской традиции есть источник закона, а никак не наоборот. Поэтому вопрос о законности или незаконности власти бессмыслен или оскорбителен для неё.
Оскорбителен этот вопрос потому, что в российском сознании традиционно сформировалось весьма специфическое отношение к закону. Закон – дышло. Закон – тайга.
А как же иначе, если закон есть производное от власти? И хотя, согласно общему правилу, лишь верховная (царская) власть суть источник закона, в действительности каждая власть осуществляла свой закон в собственных, подчас весьма узких интересах.
Об этом, например, говорит традиция парализующих закон ведомственных инструкций, доживших до наших дней как непременное следствие верховенства власти над законом.
Но главное – закон в российской традиции есть прибежище слабых. К закону апеллируют несчастные, униженные, социально непригодные люди, которые не могут устроить свою жизнь и решить свои проблемы собственными силами.
Деньгами ли, связями ли, но свободно, властно, а не размахивая помятыми выписками из законов, инструкций и руководящих разъяснений. Советский человек так не любит идти в суд за защитой собственных интересов не только потому, что он не привык к этому или не верит закону (хотя основания для такого неверия имеются), или боится всего, связанного с судом (а для этого оснований ещё больше), – нет.
В нашей ментальности обращение в суд за защитой – это официальное признание собственной никчёмности. С другой стороны, законом ловко пользуются чиновники, бюрократы – «крапивное семя», выражаясь по-старинному. Прокурор-медведь – хозяин закон-тайги, и тот, кто вертит закон-дышло в нужную сторону, всегда на стороне силы. А сила всегда на его стороне.
Таким образом, закон – это поле, на котором осуществляется симбиоз бедного неудачника и жуликоватого чиновника. К закону взывает слабый, или корыстный. Точно так же слабая, несвободная власть пытается подкрепить свои требования ссылкой на законы. Это не укладывается в рамки российской философии власти.
В нашей традиции не существует власти законной (или незаконной) – есть власть настоящая (или ненастоящая). Настоящая власть освящена традицией, подкреплена силой и украшена обликом, ритуалом власти.
До сих пор такой властью в России, а особенно в российской провинции обладают закамуфлированные, да и то не всегда (без надобностев!), комгосноменклатурщики. Они – носители всей обозначенной выше атрибутики власти – от нестеснённости силы (а кого пужаться-то!) до выкованного десятилетиями характерного обличья, осанки и повадки «руководящего товарища», не без вальяжности вылезающего из чёрного лимузина (или влезающего в него).
Где уж тут демократу в свитере, прилепляющему красный депутатский флажок на стекло задрипанного «Запорожца»?
И нечего смеяться. Облик власти – это верхушка айсберга. Правда, именно эту сторону власти генералы от демократии осваивают наиболее стремительно и успешно.
Однако самое интересное заключается вот в чём. Прежняя партгосхозвоенноменклатура сделала всё возможное и невозможное, чтобы вызвать к себе ненависть и омерзение. Её старая власть (какая она ни была по какой ни на есть конституции) лишилась серьёзно-массовой поддержки. А новая законная власть (что хотите, а ведь по той же конституции) не воспринимается в качестве настоящей.
Кризис философии власти усугубляется ещё и тем, что законность, а тем более выборность новой власти фактически только мешают делу. Настоящая власть отнюдь не нуждается в законности (в этом смысле прежняя была сверхнастоящей).
Настоящая власть не бывает изначально законной – всегда один король свергает другого, бароны вынуждают короля подписать хартию, не говоря о том, что происходит во время революций. Власть узаконивается с течением времени; настоящая власть законна постольку, поскольку любая альтернатива ей воспринимается как явное беззаконие, бунт.
Выборы делают власть ещё менее настоящей, ибо разрушают столь почитаемую в России тайну власти. Избирательная кампания, подробно проанализированная на страницах газет, одним махом вскрывает неприступное здание власти, показывает его сверху донизу, в разрезе, демонстрирует лифты и лестницы с потными человечками, стремящимися наверх. А тот факт, что пропускной режим у входа в это здание ослаблен, не прибавляет демократического энтузиазма, а лишь убавляет уважение.
Что делать! Мы веками проникались уникальной философией единой отеческой власти. Эта философия тем более жизнеспособна, что она представляет собой не только официальную государственную доктрину, но и отражает внутреннее состояние большинства народонаселения. Эта философия отвечает наиболее простым, ясным, без всякой интеллигентской натуги воспринимаемым представлениям – семейным.
.jpg)
Вот это стул, на нём сидят – все власти разом – и едят
Наше государственно-правовое сознание пронизано семейными метафорами от царя-батюшки до братской семьи советских народов. Отсюда весьма своеобразное представление о свободе. Достоевский в торжественном адресе, направленном Александру II, писал, что свобода русского человека – это свобода детей вокруг отца. Ясно, что в этом семейном уюте вряд ли уместно чтение вслух Всеобщей декларации прав человека.
Ясно также, что любое столкновение с идеями, заложенными в этом документе, вызовет весьма болезненную реакцию людей, приверженных традициям российской философии власти.
Неприемлемость обеих властей законной власти новоизбранных советов и настоящей власти партгосаппарата может привести (и об этом столько уже сказано) к чему-то старо-ново-неизвестно-держи-мордному. И дело здесь не столько в том, что пусть немногие, но искренние демократы должны государственно мудреть и держать удар всякой нечисти, сколько в другом. Мы выйдем из кризиса лишь тогда, когда демократические институты перестанут быть вывеской, прилепленной к серому фасаду российской перевёрнутости.
Вдумаемся вот во что. Дожившая до наших времён российская философия власти обслуживала нестеснённый суверенитет бюрократическо-военной верхушки страны над массой подлого народа. Ныне на сцену должен выйти (и выйти мощно, не как сейчас) демос – обширный, зажиточный, просвещённый и (особенно хорошо бы) благонравный средний класс (слой, сословье, страт – как угодно назовите). Без демоса демократы так и будут ходить с обидным, но справедливым эпитетом «так называемые».
Только появление суверенного, власть имущего класса свободных собственников устранит противоречие между законной и настоящей властями. Законная власть будет наконец реализована, а реальная узаконена. Впоследствии на этой основе выработается новая философия власти, которая изживёт традицию отеческого управления.
На основе материалов журнала «Век XX и мир»
Ещё в главе «Просвещение — личность — общество»:
Гений блага (Сперанский – министр нововведений)
Законная или настоящая