Я был историком
Кто же, кроме самого Иисуса, мог «сочинить», создать Иисуса?
Д. Мережковский
Историю мог «сочинить» только человек. Но кто «сочинил» человека, обнаружившего, что он – в истории, что он – история?
Известный исследователь древнего Междуречья написал книгу «История началась в Шумере». Я не уверен в этом. Рано. Эмбрионам ещё долго зреть. Ибо история не только рассказывается, не просто пишется. Она – отбор. Она превращает происшествие в событие. Она сооружает особые строения – эпохи. Она возбуждает к переменам и стремится заполнить ими, исчерпать ими жизнь. Её величайшее изобретение и её коренная тайна – время. Особенное, то ускоряющее, то замедляющее свой бег.
И ещё: она не только другая жизнь, но и двойник смерти. В ней гибнут. И ею обрекают на гибель. Её суть – мёртвые пьедесталом живым, укором и зовом памяти. В сущности она в единственном числе. По зачину – всемирная. Потому сначала История, затем истории.
На фронтоне у неё: «Ни эллина, ни иудея». Так не вышло. Но эта неудача – в авторах утопий, в режиссёрах революций. Она, неудача-добытчица, отнимая, возвращает от возможности – к возможностям, которых доселе не было. Так возникло прошлое будущего.
По плечу ли человеку осмыслить то, что он «сочинил»? Не знаю. Большую часть жизни думал, что в силах это сделать. Вероятно, оттого пошёл в историки. И уже в качестве историка усомнился.
Так что же, любому не заказано стать историком? Это просто занятие, выпадающее на долю тех или иных людей? Порой – случайно, властью обстоятельств? И если тестировать школьников либо абитуриентов, то не вполне понятно, какие вопросы задавать, какие каверзы придумывать, чтобы выявить склонность к истории и только к ней. А поможет ли пример корифеев? Вот два равновеликих исторических художника – Карамзин и Ключевский. Но даже между ними не поставишь знак равенства.
.jpg)
Древнеегипетский писец. Эпоха V династии
Историю мог сочинить только человек. Пишущий
И не только потому, что один был «последним русским летописцем», а второй – исследователем в современном смысле. Один шёл от писательства, а другой вовсе ничего, кроме собственно исторических трудов, не создал. Правда, его афоризмы, его мысли впрок! Но отличие, отличие... «История Государства Российского» воспевает и обличает, она вся проникнута высокой державной дидактикой. А попробуйте в «Курсе» Ключевского обнаружить след человека, избранного учителем наследнику престола.
Ключевский не просто умён, он не чужд и щедринского сарказма. В нём живёт человек трудного выбора. Разночинец, отвергший путь, который его одногодок вёл от кружковых бдений к динамиту... Разница величиною в век и различие в одиночной судьбе. Опустив их, поймёшь ли, где начинал Карамзин и где снова начинал Ключевский.
.jpg)
Пирамида Хеопса
Значит, историк – это человек, способный начинать то, что уже навсегда ушло? Начинать – и начинаться им! А мыслимо ли предъявлять такие требования любому, кто избрал эту профессию? А если не предъявлять (каждый – себе), будет ли он историком в буквальном смысле?
Историей увлекаются многие, посвящая этому занятию уйму времени (помимо или наряду с основным своим делом). Бывает, что эти люди и знают больше, нежели титулованные историки. Но как-то по-особому. Встречаясь с такими людьми (даже с наиболее талантливыми, обогащёнными находками, неожиданными поворотами мысли), ощущаешь различие между историком-любителем и профессионалом.
И не только в том оно, хотя и очень существенное, что последний выучен жить с фактом, но не в обнимку. Всегда – дистанция. Всегда – схватка, именуемая «критикой источника». И лишь в финале недоверие рождает близость. Кто из нас не испытал блаженного мига её появления. Мига, потому что столь легко и уходит...
Но главная тонкость здесь в самом факте. У историка факт «присутствует» (призван присутствовать!) на всех ступенях познания. И даже мысля абстрактно, вторгаясь в безбрежно-неохватное, проверяешь: тут ли он, факт, не сбежал, не предал ли тебя – не изменил ли ему ты?.. Путешествуешь, сидя в архиве, за домашним письменным столом.
Ты в движении, и также он совершает эту одиссею в твоём сознании: преодолевает себя, себя отторгает и к себе возвращается – исходному, но уже в другом виде. Что же это – разрешение на своеволие, индульгенция на фальсификацию? Минное поле! Либо иначе, не так обречённо. Подходит: реконструкция? Зыбки мостки между «тем, что было», таким плотским, основательно-надёжным, и таинством прошлого, которое всегда впереди? А факт? И там он, и здесь... Я однажды сравнил факт с рыбой, живой, трепыхающейся в твоих руках. Обронил его – и уже имеешь дело не с рыбой, а с океаном. Попробуй, познай! Охвати!
Не скрою, не раз испытывал зависть к непрофессионалу. К его уверенности. К тому, что не мучим он долгим сожительством с фактом (Made in History), который изменник от роду... Вот уж где позитивизм против нутра и той самой истины, которой уязвило некогда душу Пилата.
.jpg)
Древний Восток. Акробаты с вазами на голове. 4000–3000 лет до н. э.
Поступок вровень с предметом
Нет, в самом предмете истории есть нечто ранящее, страдательное, ощущение неизбывного препятствия в паре с недоверием к себе.
«Усталый раб», не пора ли тебе в пожизненную отставку?
Задаюсь вопросом: есть ли философия, которая не философия истории? Даже не Маркса спрашиваю, не его учителя с совиными веками. Дальше, глубже. Иова, который Бога подвигнул не утверждать, а вопрошать. Гераклита с его «путь вверх и путь вниз один и тот же». Безымянного слепца, воспевшего ахейцев, но пальму первенства отдавшего поверженному Гектору.
Вопрошайте, равенство мёртвых с живыми, надежда, растущая из человеческого поражения, – не синонимы ли этого обкатанного слова «история»?
О чём же она? На исходе века XX, задержавшись на финальной отметке второго тысячелетия.
Что вмещает, что чуждо ей? Равно: всё и ничего. Всё, поскольку вот они, тут, все родословные, все эпохи, все первоначала и все концы. И ничего, что было бы ей чуждо. «Добру и злу внимая...» Внимая! Равнодушно – от отмеренных сроков жизни летописца, «внимая» же – обет, таящий вето на вычерк, на нарочитую немоту и заказные подмалёвки. Но что же на выходе, определяемое как собственно «историческое»?
Непростой вопрос, опять-таки требующий опознания человека: зачем занялся прошлым и что с ним, человеком, произойдёт, если отступится, забросит это занятие, вернётся к «вечному настоящему» язычников, к круговерти мифа? Именно это узнать, понять – что с нами произойдёт?
Прекратится ли Человек даже при сохранении всех других его свойств? Или только Homo historicus завершит земной путь и иное существо займёт его место?
«Итак, за что теперь?.. За посрамление полиции мысли? За смерть Старшего брата? За человечность? За будущее?
– За прошлое, – сказал Уинстон.
– Прошлое важнее, – веско подтвердил О'Брайен».
Инквизитор не просто лукавил, завлекая в свои сети героя Оруэлла. Он знал, что прошлое и впрямь «важнее» из всего, что угрожает всевластию «внутренней партии». По сравнению с этой опасностью остальные угрозы мнимые. Одна она не может быть устранена без тотального опустошения человека.
.jpg)
Слуга, готовящий пиво. Эпоха V династии
И сам предмет
Деспотиям давних времён служила закодированность события, иерархия разрешённой памяти. В XX веке память уже нельзя запретить. Её «нужно» обобществить, лишив человека суверенного права на прошлое – личное во всесветном. Процедуры меняются, суть неизменна: история однозначна и оттого познаваема без остатка; результат задан, и потому путь не больше, чем маршрут; причастность к истории абсолютна во времени и пространстве и, стало быть, всякая попытка обратиться к прошлому с вопросом, затрагивающим предназначение «конкретного» человека, – сама по себе преступление, которое следует дооснастить умыслом и заговором.
Нам ли, в 1990-х, не знать, что Человек одолел эту напасть, однако, уплатив цену, размеры которой мы ещё не уразумели. Распластанное прошлое возвращается осколками неумирающей повседневности и настигает призраками, язык которых уже не внятен нам.
Сенсация заслоняет достоверность. Есть ли подозрение, что письмо Бухарина Сталину, письмо из тюремной камеры, помеченное 10 декабря 1937 года, – подлог? Разумеется, нет. Отчего же у меня дрожали руки, когда я читал журнальную публикацию? Падение человека либо последний взлёт его духа прочитываются в строчках, привычно распределённых по абзацам с характерными подчёркиваниями слов, но каких...
Естественнее всего осознание близкой смерти с судорожной надеждой на жизнь, просьба о яде («Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу») рядом с предложением себя в качестве публичного «Анти-Троцкого», поселённого с этой целью в Америке. Естественность безумца? Но тут же решительный отказ от всех признаний со столь же решительным обязательством не чинить помех предстоящему судилищу: «ни о чём не хочу умолять, чтобы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится».
.jpg)
...Равенство мёртвых с живыми, надежда, растущая из человеческого поражения, – не синонимы ли этого обкатанного слова «история»? Колизей. Автор фото: Г. Козлов
Ибо – убедил себя – есть «какая-то большая и смелая политическая идея (его курсив. – М. Г.) генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, в) в связи с переходом к демократии». Террор во имя прав человека, дабы укрепиться в русле всемирной истории?! Выбора нет на Лубянке и, сдаётся ему, что иного выбора нет на этой планете. Только ему сдаётся, а нам? Только ли у этого узника вынужденное согласие, а у тех, кто пока на свободе, а у тех, кому там не грозит казнь? Круги ширятся.
В комментарии просятся катящаяся к капитуляции Европа, изоляционистские Штаты, левые и христиане, прозревшие, ещё бессильные одиночки, люди с законченной биографией и те, у кого она ещё не начиналась. Тогда – и сегодня. Документ растёт в откровение, которое переживёт годы и причислит альтернативу к числу уроков спасения и образов Жизни.
.jpg)
Бегунья. Спарта. Около 550 г. до н. э.
Завершит ли Homo historicus земной путь и займёт ли иное существо его место?
Испытание памяти на разрыв: судить или понимать? Понимать отклонив? Понимать принимая? Либо вовсе иное. Ещё не ответ. Даже не вопрос, обретший плоть Слова.
Что же с историком? Он нынче в опале. Его славят обманщиком. И он сам стыдливо прячет свою непридельность. Вприпрыжку, подобно Бобчинскому, старается догнать шустрых изобличителей. Ах, если бы только они в конкурентах! Есть оппоненты и круче. Те, кому трагическая цельность бытия являлась в образе и звуке. Дмитрий Шостакович в историках, наверное, не меньше, чем Андрей Платонов и Осип Мандельштам...
Коллега-друг, выкрутимся ли, учась у них? Но условие: не скатиться к простоте аналогий. Наш вход – ассоциации. Строгость и простор! Сквозь два века цепь удач и срывов – Россия в Мире и Мир внутри России. Их встречи, размолвки, близость и схватка. Это наше проблемное поле. Это поприще, на котором историка всё же не заменишь. Ему соединить руки мёртвых и живых, но лишь тогда удастся это, заветное, когда его человеческая позиция оснащена, и не одним лишь компьютером, а раньше всего «инструментарием» профессионального выбора. Поступок вровень с предметом. И сам – предмет.
Не согласиться ли с Люсьеном Февром: истории нет, есть только историки. Вероятно, преувеличение. Но ещё и шанс для каждого из нас. А даже если нет его, шанса...
Признаю: я был историком.
Михаил Гефтер
Из записей разговоров,
диктофонных монологов и диалогов,
отдельных заметок историка, подготовленных
к публикации Еленой Высочиной.
Журнал «Знание – сила»
Ещё в главе «Земля - человек - небо»:
Великое послесловие. Плач о политической беспомощности, или Сарказмы неунывающего духа
Я был историком