В надежде сладкого свиданья

Наши предки называли кладбище «последним приютом» и свято верили, что мы когда-нибудь придём навестить их. И оставляли нам из-за грани двух миров последние наставления, запечатлённые в словах надгробных эпитафий, порой нехитрых и наивных, а порой достигающих поистине философской глубины.

Долгие годы потомки обманывали их ожидания: в худшем случае бестрепетно использовали дедовские надгробия в «народном хозяйстве»; в лучшем случае проносились мимо деловитой рысью, не умея и не желая вчитываться в слова пращуров.

Литератор из Тулы Виктор Шавырин – вчитался. И задумался. И сделал ошеломительные выводы. Не о смерти – о жизни, о любви, о сегодняшнем дне... Не всё в его утверждениях бесспорно. Но зато всё, бесспорно, интересно. И, может быть, прочитав эту статью, Вы, дорогой читатель, остановитесь когда-нибудь возле старого камня с полустёршейся эпитафией, и ударит Вас в сердце с трудом разобранная строка: В надежде сладкого свиданья.

В час утренний и в час вечерний, когда озарены снизу облачные гряды и мягкий свет разливается в нездешних полях, – мир наших лесов и холмов пронизывает светлая печаль об утраченной любви и неизъяснимая надежда на её чудесное возвращение.

В уравновешенной гармонии бытия, где одни уходят, а другие приходят, где каждую весну природа празднует своё воскрешение, скорбь ощущается сильней, но не безысходней. В этой гармонии сама смерть оправдана и необходима, ибо преходяща.

И от миллионов каменных плит, поныне лежащих всюду, где живут или жили люди, словно исходит невидимое свечение, соединяя мир людей с их запредельным бытием, с той тайной, которую никогда не разрешить, но и никогда не отвергнуть человеку.

И жизнь пройдёт, и могильный холмик сотрётся, и кладбище исчезнет, и город забудется, и держава минет, но ради этой тайны не сотрутся из книги бытия имена ушедших, и незримое присутствие их душ будет вечно оживлять природу и волновать будущих неведомых людей. Что и как будет там, в зареве заката, никто не знает и не должен знать. Но не оттуда ли именно исходит очарование нравственного, что даёт людям надежду и уверенность на их неустроенной земле?

Придите туда, где мерзость и запустение, куда боятся ходить старушки, где бурелом, гниль, проволока, бутылочное стекло, банки и склянки, где ночуют ханыги, а иной раз и нож сверкнёт, где над морем забытых могил поёт псалмы седой юродивый, в тот мир, на который давно махнули рукой управления и исполкомы. Придите на заброшенное кладбище большого города, подойдите к мусорной куче, начните разгребать её – и вы наткнётесь на старинный памятник.

И когда, поработав щёткой и тряпкой, и промыв его водой, и ощупав пальцами, и подсветив сбоку фонариком, вы прочтёте имя, дату смерти и христианскую формулу, – знайте, что на обратной стороне, скорее всего, стихотворная эпитафия, которая, даст Бог, тоже прочтётся – не в первый, так во второй или третий день.

Идут годы и годы, и вот уже эти выписки, копии, слайды не унести в одном портфеле, но нет ещё ответа на вопросы: что нам эти надписи, литература ли они? Можно рыться в книгах, но наши предки-краеведы описали, кажется, всё, кроме того, что вас интересует. И разве что найдутся одна-две публикации, мимоходом приводящие некоторые эпитафии.

Кому они нужны? Даже альбомные стишки кем-то изучались и где-то хранятся, но не эта поэзия, что тихонько поместилась между фольклором и письменной литературой, между жизнью и смертью, грамотностью и неграмотностью, простодушием и мудростью. Вы спросите: нельзя ли издать эти стихи, но только удивите сведущих людей: а зачем? Разве это поэзия?

А там, где вы прошли, уже рычат бульдозеры, уже что-то копают, что-то строят, прокладывают и бетонируют – и решают проблему и мусорных куч, и самих памятников. Завтра на месте очередного кладбища встанут очередные дома, конторы, заводы, побегут автобусы или, как в Туле, будет разбита парадная площадь, равно необходимая мастерам парадов и митингующим неформалам.

А иногда и повезёт. Не праху, так надгробию. Ездили тракторы и бродили телята по кладбищу в Оптиной пустыни, но удалось-таки спасти и перевезти в Кочаковский некрополь близ Ясной Поляны обелиск А. И. Остен-Сакен – тётушки и воспитательницы Толстого, заменившей ему рано умершую мать. Прах её остался там, в запустении, но эпитафия известна и даже опубликована, правда, с такими неточностями, что лучше опубликовать её вновь.

Западная сторона:
Уснувшая для жизни земной,
Ты путь перешла неизвестный.
В обителях жизни Небесной
Твой сладок, завиден покой.

Восточная сторона:
В надежде сладкого свиданья –
И с Верою за гробом жить,
Племянники сей знак воспоминанья –
Воздвигнули: чтоб прах усопшей чтить!

Эпитафия эта считается первым литературным опытом четырнадцатилетнего Льва Толстого. Но кавычки в начале первых четырёх строк и некоторые стилевые особенности указывают на то, что начальная строфа, возможно, откуда-то заимствована. Хотя речь сейчас не об этом. Стихи в память Остен-Сакен попали в поле зрения литературоведов, и это главное. А вот что делать со многими тысячами других стихотворных, да и прозаических эпитафий? Кажется, по ним нет исследований даже на уровне студенческих дипломных работ.

Итак, мы ещё должны убеждать друг друга, что этот своеобразный род письменных памятников достоин внимания и охраны? Мы вправе, словно извиняясь, говорить, что она может не нравиться нам, как может не нравиться фольклор, но она – факт культуры и, стало быть, требует уважения? И в подтверждение мы должны обратиться к античности, когда и возникла стихотворная эпитафия, проследить её путь через Западную Европу и Украину в Московию, вспомнить о Симеоне Полоцком и Сильвестре Медведеве? И всё убеждать, убеждать друг друга в том, что в прежние времена подразумевалось само собой.

Но и перевернув, очистив и отмыв ТЫСЯЧИ саркофагов, пирамид, голгоф и жертвенников, вы не сразу найдёте время, силы и бумагу, чтобы рассмотреть русскую эпитафию XVIII – начала XX веков во всех её аспектах. Она требует просветления и раздумья, мы же торопливы, и облака над нами сгорают торопливым огнём.

Но вот мелькает то на одном, то на другом памятнике, казалось бы, неуместное рядом с погребальной символикой слово, по мнению некоторых необразованных в Православии людей вообще отвергаемое Православием. И то, что стоит за этим словом, играет такую роль в человеческой жизни, такая это загадка, что нельзя не поразиться ему, очищая старинные плиты и прочитывая его по буквам...

Слово это – «любовь».

Вы ждали чего-то заупокойного, мрачного, назидательного? Но уже резьба по камню удивляет вас: вьётся по известняковому саркофагу виноградная лоза с обильными гроздьями, пестрит он вазонами и снопами, лилиями и солнышками-розетками. Радостен процветший крест. А там ромбовидный, с трипольской культуры известный знак плодородного поля...

И даже черепа смеются на старинном чугунном литье... Вот мраморная колонна, памятник, надо думать, дворянский, и дату смерти можно разобрать: 1888 год. Имя же не читается: кто-то бил по мрамору ломом или молотком. Но эпитафия цела:

Под крестом его могила,
На кресте его любовь.

(Тула. Всехcвятское кладбище)

Но что это значит? Какая любовь? Любовь к тому, кто распят на кресте, то есть к Христу? Или человеческая любовь распята на муки, или это значит, что она бессмертна и воскреснет?..

В Туле уцелело, несмотря ни на что, около двадцати тысяч дореволюционных надгробий. Вот известняковый саркофаг с рельефом в виде театрального занавеса, открывающего следующую надпись:

Здесь тихая могила
Прах младенческий взяла.
Любовь её сразила,
А дружба погребла.

(Дочь титулярного советника Анна фон Удова. 1830)

На надгробиях в виде саркофага стихи пишутся с северной стороны, а биографические сведения – с южной. Так посмотрим на южную и выясним, что покойной было всего шесть лет. Но если надпись не следует понимать буквально, то, возможно, она списана с какого-то другого, исчезнувшего памятника. Хотя первые две строки, пожалуй, оригинальны.

Кочующие в пространстве и времени эпитафии нередки. Но в целом стихи-цитаты не характерны для Тулы и других городов. Эпитафии были продуктом творчества всех слоёв населения, носили выраженный «родовой» и социальный характер, опирались, в зависимости от эпохи и положения авторов, на разные традиции: от профессионально-книжной до духовных стихов и женской простонародной причети (причитание).

Когда в своём маленьком Дворянинове умер просветитель А. Т. Болотов, сын его Павел, сочинивший надпись для памятника отцу, как бы в извинение отсутствия таланта пометил: «Эпитафия, написанная не упражнявшимся в стихотворении...» Сочинение его, однако, кажется не хуже стихов иного профессионального поэта, гордого собою и своими книгами:

...Тут нет борьбы, не надобно прощенья, Ты у себя – желанный и родной!..

К. Случевский

Автор фото: Н. Матвеев (1907 г.)

Всегда миролюбив, незлобен,
Не воздавал он злом за зло,
И быв ко мщенью не способен,
Врагам своим творил добро...

Правда, Павел Болотов был образованным человеком. Но вот в одном из очерков Глеб Успенский говорит о туляках-оружейниках, сочинявших стихи. Таких, по его словам, было много. Высокой культурой в нашем понимании они не отличались. Но именно в нашем понимании. Мировоззренческие традиции, усвоение народной мудроости, глубокая христианская образованность наших предков да не подлежат никакому сомнению.

Об этом говорят и сами стихи. Современный человек вправе удивиться тому, что прежде всякий чиновник или студент мог написать барышне в альбом стихи или сложить их к приезду почётного гостя. Но не удивительно разве, что почти каждый пел если не в церковном хоре, то в хороводе, что ученики проходили недурную школу рисования, что каждый умел играть если не на фортепьяно, то хоть на балалайке...

О Господи, да не удивительно ли по нашим временам, что прежде любой мужик мог срубить избу, а то и церковь, сложить печь, починить тарантас и рассказать сказку? Даже частные письма дореволюционных горожан поражают изящным курсивом с нажимом и благородством стиля...

Вот и читаем завещанное всякому прохожему:

Сей камень, знак моего рыданья
О той, чей прах в земле сырой,
Храня любви воспоминанья,
Стоит как верный часовой.
Быть может, камень распадется,
Исчезнет надпись навсегда,
Любовь же, память не сотрется
В сердцах родных никогда.

(Всехсвятское кл. Надгробие мещанки А. А. Озёринской. Поставлено её мужем, от имени которого, если не им самим, и сделана надпись)

Обратим внимание на то же слово «любовь». Человек нашего времени, как правило, не привык ставить его в ряд с неумолимыми реалиями судьбы, от которых ему просто хочется отмахнуться... А чем была любовь для человека XVIII – начала XX века?

В замену горьких слёз и томного страданья
Я в небе жду с тобой отрадного свиданья.
Как мать объемлю я теперь твой тленный
прах,
Оставивший в удел один тревожный страх –
Страх безнадежия, несчастья и печали,
Который мне давно и грозно начертали,
Жизнь бесподпорная, век тяжкого вдовства,
Ниспосланная мне судьбами Божества.

***

Тогда душа моя с твоей душой нетленной
Сольется там, где всё без горести живет.

(Всехсвятское кл. Надгробие неизвестного. 1830–1840-е гг.)

Уподобление супружеской любви материнской, как более прочной и постоянной, – характерная черта русского поэтического сознания. Отсюда же уподобление вдовца или вдовы сироте:

Над скрытым прахом любезного друга
Воздвигла в знак любви сей памятник
подруга,
Которую он в сердцах оставил сиротой.
Читатель, воздохни, подумай и постой.

(Всехсвятское кл. Надгробие Федотина. XVIII в.)

Постоим и подумаем.

Данте, первый поэт, выразивший идеал любви в современном смысле этого слова, первым же свёл за гробом возлюбленных: в аду – Паоло и Франческу, на пути к раю – Беатриче и себя.

Свидание за гробом стало с тех пор постоянным сюжетом ПОЭЗИИ. Но в массовом сознании этот сюжет, пожалуй, ещё более постоянен. Он настолько прочен, что слияние супружеских и родственных душ на небесах не подлежит сомнению и подразумевается как бы само собой, хотя в Евангелии о том нет ни слова.

Решая великую и трагическую загадку смерти, человек прошлого без боязни смотрел за грань земного бытия. Ещё арабские авторы, описывая обычаи язычников-руссов, сообщали, что некоторые из них могли иметь несколько жён, и в случае смерти мужа каждая жена стремилась доказать, что была наиболее любима покойным.

Побеждавшая в споре удостаивалась чести сопроводить супруга на тот свет, где, судя по всему, царило единобрачие.

А у тихих рек и на зелёных холмах, где жили дружинники и купцы князя Игоря, этот варварский обычай с приходом христианства трансформировался в концепцию свидания за гробом – не в действие, но в ожидание.

Логика присутствует: если есть вечная жизнь, то и любовь вечна, и союз людей, соединённых Богом на земле, только Бог и может расторгнуть.

Но народное мировоззрение опирается не на одну формальную логику. Его рождает и порыв духа, в данном случае – культ супружеской любви и верности, естественное стремление преодолеть «нестерпимую тоску разъединенья».

В этом союзе – святость души, и об этом говорит на протяжении семи своих столетий средневековая русская литература.

Тогда душа моя с твоей душой нетленной Сольётся там, где всё без горести живёт. Надгробие кн. Е. Куракиной работы И. Мартоса (1792 г.)

Автор «Слова о житии князя Дмитрия Донского» рассказывает о семейной жизни этого сурового воина не меньше, а больше, чем о главном его государственном деянии – Куликовской битве, и с ним же славит и жену его Евдокию, в иночестве Евфросинию.

От повести к повести можно заметить, что супружеская любовь властно вплетается в дела общегосударственные, в труды и войны и в «Слове о полку Игореве», и в «Сказании о рязанских князьях», и в «Петре и Февронии», и в «Житии протопопа Аввакума».

А вот ныне семейные дела не почитаются достойными внимания в сравнении с потрясениями отечества, политическими скандалами и трудовыми успехами.

* * *

Не будем утверждать, что в эпитафиях напрямую и буквально выражены взгляды каждого конкретного человека. Но идеал народа выразился. Наличие его у наших недавних предков – неоспоримо.

Это также не значит, что в сознании традиционного человека «разъединения» не допускалось. Но оно воспринималось как величайшее наказание. Печальны лермонтовские стихи о не узнавших друг друга в ином мире.

Об этом говорит и Пушкин в своём, быть может, наиболее философском создании – в «Пире во время чумы». Старинной народной песенке о соединении Эдмонда и Дженни на небесах противостоит проклятие, поразившее душу Вальсингама: измена умершей жене лишает его надежды на рай и встречу с Матильдой...

Так разом решаются две загадки бытия: земная любовь через таинство брака становится божественной и вечной, смерть же выступает как путь к слиянию любящих душ. Эти души существуют в неразрывной близости и после космической катастрофы. Из многих вариантов приведём один:

Покойся, прах души бесценной,
Под сенью обители святой.
Ударит час конца Вселенной –
И мы увидимся с тобой.

(Всехсвятское кл. Надгробие Е. А. Головиной, 1899.)

Эти патетические строки, заставляющие вспомнить тютчевское «Когда пробьёт последний час природы...», написаны, конечно, непрофессиональным поэтом. Как и ещё одно четверостишие с прямым указанием на авторство:

Уложила я в могилу
Образ твой земной,
Но нетленный дух бесценный
Век будет со мной.
Слова любящей жены покойного.

(Всехсвятское кл. Надгробие неизвестного. Конец XIX – начало XX в.)

Устойчивость мира определяется устойчивостью семьи, семья же стоит на любви. В этом триединстве для русского человека заключался нравственно космический смысл, им определялись гармония и целесообразность всего мироздания.

Судя по эпитафиям, супружеская любовь рассматривалась не только как частное дело двух людей, но и как их естественный и религиозный долг перед обществом, будущими поколениями. Долг не навязанный, а подразумевающийся сам по себе.

Коли не жить – так вспоминать. А. Шполянский. Надгробие лицеиста Н. Арутинова работы Марии Диллон (1911 г.)

Об этом говорят многие провинциальные лапидарии, но в наиболее лаконичной форме это отразилось в одной из московских надписей:

Под камнем сим сокрыт муж веры незабвенный,
Супруги нежный друг, Отчизны верный сын,
Кто Богу предан был как неба гражданин...

(Донской монастырь. Надгробие коллежского советника В. С. Гурьева. 1841.)

В этой формуле отражена триада добродетелей прошлого столетия. Триада, в которой супружеская любовь и верность, любовь и верность Родине и любовь и верность Богу выступают в одном ряду. Человеческое, государственное и духовное, вместе взятые, составляют личность.

Идеалы мужчины и женщины, столь разные в наши времена, были сходными у наших предков. Что же такое он – «моральный кодекс» человека прошлого, писанный по мрамору, граниту и известняку, казалось, на вечные времена?

Здесь гений доброты любезный почивает.
Рыдающий супруг к ней память сохраняет.
Он был лишь счастлив ею и ею лишь дышал.
В ней все он потерял и сиротою стал.
Бестрепетна она. Он ждет, когда времен секира,
Предел его решив, похитит сего мира,
Чтоб с ней соединясь, одной отрадой
льститься...

(Донской монастырь. Надгробие Е. Ф. Терской. 1824.)

Он на земле был правды другом,
Для чести жизни не щадил.
Был добрым супругом,
Семью свою любил.

(Всехсвятское кл. Надгробие купца А. А. Иванова. 1862.)

Покойся, добрая жена, супруга верная,
Во прахе сем, доколь просуществует мир.
Любовь твоя к Творцу была нелицемерная,
Тебя не обольстил богатств земных кумир.
Для бедных и сирот была ты нежна мать,
От дома твоего лилась им благодать.
За доблести сии, за тверду в Бога веру
Готовься воспринять богатств небесных в меру.

(Там же. Надгробие купеческой жены Савищевой. 1833.)

Нежность, кротость, бескорыстие, милосердие к бедным и сиротам, забота о детях, любовь к супругу – качества, судя по эпитафиям, равно приличествующие лицам обоего пола. Супружеская любовь и верность как свойства гармонической личности – залог небесного блаженства...

Общий мировоззренческий строй и нравственный уровень народа, выразившийся и в мемориальном его творчестве, был почвой, на которой возросли достижения великой классической культуры. При изучении надписей на провинциальных кладбищах становится очевидным, что философские концепции Достоевского, Тютчева, Фёдорова, Циолковского и других мыслителей также выросли из этой плодородной почвы.

Казалось бы, между стихотворными упражнениями мещан, купцов, крестьян и чиновников и высочайшими образцами гуманистической культуры – пропасть. Но идёт ли речь о форме, об этическом начале или философском содержании, она не кажется непреодолимой, и кто увидит нравственный антагонизм между Пушкиным и малограмотной крестьянкой, излившей резчику по камню свою печаль?

Гуманистической культуре противостоит не народная, а развлекательная масс-культура. Опошление темы любви шло в ней параллельно со стыдливым замалчиванием темы смерти. Так, чувство рода, опиравшееся на убеждённость в святости и незыблемости брака вплоть до его запредельного продолжения, стало покидать человека. В масс-культуре, особенно в музыкальной и молодёжной, любовь подаётся как синоним добрачного ухаживания и обрывается браком или размолвкой. О семейном, главном периоде становления человека она умалчивает.

Для наших же предков любовь скорее начиналась с брака, чем заканчивалась им, ибо только в браке она обретает божественность.

Теперь мы можем обратиться к эпитафиям советского периода. Они разного уровня, как, впрочем, и дореволюционные. Есть оригинальные, есть распространённые, встречающиеся во многих вариантах и в разных местах. Есть даже цитаты из эстрадных песенок, из стихов современных поэтов.

Есть и полузабытые, а потому искажённые формулы типа «Да светится имя твое» или «Прах твоему миру». Но и на скудеющей почве человек стремится отдать дань памяти поэзией, как бы смутно догадываясь о её изначально высоком предназначении.

Но вы легко заметите контраст: концепция свидания за гробом умирает в двадцатые годы. Обещания помнить, выражение скорби – всё это есть, но надежды нет.

И нет того просветления, которое дарует нам посещение мира предков, а есть тяжёлое чувство бессмысленности жизни, ощущение личного и общего конца, который и увенчает наши порывы, наши дела и нашу любовь.

Аннигиляция культур и культов страшна тем, что разрушает пусть эфемерные, но безусловные ценности, выявляет их взаимную относительность и оставляет пустыню. И не только в душах, ибо на этих ценностях строится дом – общество – государство – цивилизация.

Лишь по небу тихо сползла погодя
На бархат заката слезинка дождя...

Автор фото: А. Трофимов

Наверное, даже создатель Апокалипсиса не мог бы вообразить то чудовищное злоречие, которое прозвучало из тысяч уст в нашей стране, особенно в разрушительные двадцатые годы. Злоречие людей настолько опустошённых, что замахнулись они на самые основы человеческого бытия, и замахнулись в открытую, с апломбом, с омерзительным сладострастием вышедших из нравственного подполья бандократов.

Так, ректор Коммунистического университета имени Свердлова, готовившего партийные кадры высокого ранга для управления страной, М. Лядов-Мандельштам пропагандировал переход человека при социализме к сезонному размножению, на манер животных:

«Возрождать старую мораль мы не хотим. Создавать новый катехизис тоже не будем... Половое чувство не является господствующим чувством ни у одного животного в течение всего года... Самка выбирает лучшего самца и после акта зачатия успокаивается вполне. Это нормальные отношения... Мы должны вернуться к природе. Для нас половое чувство не должно играть преобладающей, властвующей над нами роли... Женщина прежде всего товарищ».

А «совесть партии» А. Сольц давал характеристику новой семье: «Это должна быть такая группировка товарищей, когда один в семье живёт приблизительно так же, как он живёт и вне семьи, и все члены семьи должны своей работой и жизнью представлять нечто похожее на ячейку содействия».

Во все времена человек шёл, как к манящей вершине, к идеалу, и хоть знал, что идеал, по слабости его, недостижим, но знал и то, что это единственная дорога, по которой он должен идти. И, кажется, впервые в те времена теория стала приспосабливаться к порокам человека, более того – к уровню тех, кто словно бы вчера спустился с дерева и стал устанавливать первые заповеди и давать названия предметам.

Что же мы удивляемся молчанию Калинина или Молотова, чьих жён бросали в лагеря? Они поступали по теории, разработанной не Сталиным и не в тридцатые годы, а тогда, когда каждый из них мог легко и громогласно выступить против неё. Да не выступили... И что мы всё больше о внешних приметах одичания, когда этот процесс прежде всего внутренний? Ведь если разнесли на широкой Руси тысячи храмов и кладбищ, то храмов в душах людских опоганили многие миллионы.

– Как же вы не устояли? – спросит нас предок, если суждена нам встреча за полосой заката. Найдём ли мы слова для оправдания? Но и то надо знать, что неимоверно тяжкая сила навалилась на русского человека в лихом двадцатом столетии, до того тяжкая, что вспомнишь добром монголо-татар, не запрещавших молиться и даже не обложивших церковь данью.

Разрушив семью, обескровить государство уже не сложно. И не тому удивляйтесь, что многие не устояли, а тому, что многие выдержали, что есть ещё и семья, и народ, и страна Россия.

И не было места печали. И заклинали нас не плакать «над трупами павших бойцов» – так до сих пор и высечены эти слова на воротах бывшего обкома на центральном проспекте Тулы. И слово-то какое революционный поэт подобрал: «трупы»!.. А мы, невзначай, под гнётом, но воспитанные-таки матерями да бабками, не утеряли способности плакать, и сердца наши скорее отзываются девятнадцатому веку, чем родному двадцатому.

Отзываются и этому простодушному плачу:

Гроза нежданная порою в день приятный
Вдруг с неба падает и ужасом разит.
Так неожиданно ты, друг наш невозвратный,
Похищен смертию и здесь в могиле скрыт.
Осиротевшая семья, кропя слезою
Надгробный камень сей, свиданья ждет с тобою.
Тяжелый крест мне дан нести судьбой!

***

Но благ Господь, прибежище страданья:
За гробом есть и жизнь и мир иной;
Прости же, друг, до сладкого свиданья.

(Донской монастырь. Надгробие действительного тайного советника В. И. Каблукова. 1848.)

Помяни меня, Господи, егда приидешь в Царствие Твое. Автор фото: А. Степаненков

Отчего же такая уверенность в загробном блаженстве супруга? Любящий человек ориентируется на тот идеальный образ, который он видит в любимом. Загробное блаженство для близкой души несомненно, и остаётся только уподобиться ей в своих нравственных качествах. Это слишком поздно понял пушкинский Вальсингам.

Не чума, а пир во время чумы лишил его надежды. Но пока ты на земле – молись об ушедших, твоя молитва действительна. И помни, что там, на небесах, молятся о тебе.

И напоследок приведём ещё одну эпитафию, на этот раз включая и прозаическую часть. Происходит она из села Якшино близ Одоева и цитируется по изданию: «Дворянское сословие Тульской губернии», М., 1912, том VII (XVI), «Некрополь» (составитель В. И. Чернопятов).

На l-й стороне:

Здесь погребено тело единственного и незабвенного моего друга, дражайшей супруги моей Ирины Петровны Гордеевой, урожд. Михневой, р. 1781 г. февр. 9 дня, в счастливое супружество со мною вступила 1809 г. июля 28 дня, благополучного сожития нашего было 7 лет, 11 мес. и 16 дней, зкончалась в г. Москве, 1817 г. июля 15 дня. Всего жития ее было 36 л., 5 мес. и 5 дней, оставивши меня неутешного с четырьмя малолетними детьми оплакивать невозвратную для нас потерю.

О мой незабвенный друг!
При камне сем твой молится супруг!
А ты на небесах молись перед Предвечным!
Он нас соединив союзом в жизни вечным,
Да души наши соединит Он в небесах,
А здесь положится пусть мой с тобою прах!

На 2-й стороне:

Завещает раб Божий Николай, по званию своему в здешней временной жизни кол. асессор и кавалер Николай Филиппович Гордеев, тем, кто по нем останутся, дабы если Богу угодно будет выполнить желание мое, чтобы по смерти грешное тело мое положить здесь, в одном месте с телом моей супруги Ирины Петровны, и другого камня не ставить, а на сем самом камне, на оставшейся стороне, велеть высечь подпись о моем рождении, супружестве, вдовстве, кончине и всего числа лет жития моего.

Если же где-либо Божьей волею в дальности постигнет меня смерть и тело привезено сюда не будет, то и тогда подпись сию вырезать, только прибавить, что тело мое положено в таком-то месте, именно означить, а на задней стороне иссечь то же, что иссчечено о моей супруге в последних строках.

На 3-й стороне изображено:

Под сим камнем положено тело кол. асессора и кавалера Николая Филипповича Гордеева, родив. Тверской губ., Старицкого у., в селе Старшевичах, 16 дек. 1779 г., сконч. в г. Москве, 21 марта 1848 г. По завещанию покойного, тело его положено в том же году привезенное из Москвы и предано земле сыновьями его: Николаем и Валерианом Гордеевыми, 1 апр., всей его жизни было 68 л., 3 м. и 5 дней. Супружества счастливейшей жизни было 7 л., 11 мес. и 17 дней. Горького вдовства 30 л., 8 мес. и 6 дней.

На 4-й стороне:

Помяни нас, Господи, егда приидеши во Царствие Твоем.

Ныне, когда принято словно бы стыдиться целомудрия, верности и даже супружеской любви, образ идеального человека кажется чудовищным анахронизмом. Но и ныне трудно спорить с тем, что именно идеалы всех сословий русского народа помогли построить великое государство и великую классическую культуру.

В этом идеале есть отрицание смерти, но не любви. Две великие загадки разрешаются при соприкосновении так просто и так волнующе: смерть попирается любовью, ибо любовь божественна, а стало быть, бессмертна.

Из журнала «Москва».
Статья публикуется в сокращении
(при воспроизведении текстов эпитафий
сохранены их орфографические и стилевые особенности).

• Журнал «Социум»
• 1994 год
• №6(37)