Три осечки (рассказ волонтёра из русского отряда Чжан-Цзу-чана)
Мне безумно хотелось пить. Помню, что мучительная жажда натолкнула меня на мысль о существовании таинственного дьявола, специально приставленного ко мне, чтобы он пользовался малейшей моей оплошностью и причинял страдания... Чем же иначе объяснишь, что час тому назад, когда наш отряд проходил китайской деревушкой с отменным колодцем, я не пополнил своей фляжки?
Но тогда я совершенно не ощущал жажды – она появилась спустя самое короткое время! А последний глоток тёплой жидкости пробудил во мне яркую мечту о затемнённых ручьях, с журчанием переливающихся по мшистым камням с дрожащими на них алмазными росинками, и о таких количествах влаги, по которым свободно мог бы плавать броненосец... И я всю её выпил бы!..
Точно в таком же состоянии, надо полагать, находился Гржебин, правый от меня в стрелковой цепи: убедившись, что у приятелей тоже ни капли не раздобудешь, он пришёл в дикую ярость и стал ожесточённо стрелять по невидимому неприятелю, залёгшему точно в куче опёнков, меж пристроек древней кумирни.
Последняя всем своим до крайности мирным видом – с купами тополей и низкими башенками, так наивно и просто глядевшими на нас, – являла собою как бы воплощение горестного недоумения по поводу тарарама, какой мы тут подняли.
Своё занятие Гржебин продолжал с такой поспешностью, что вызывал во мне подозрение о старом солдатском трюке: пользуясь удобным случаем, поскорее расстрелять обременяющие запасы, оставив лишь действительно необходимое количество зарядов...
– Ты чего там расшумелся? Разве кого-нибудь видишь?
– А то нет? – злобно отозвался Гржебин. – Можно сказать, всех вижу...
– Пре-кра-тить огонь! – торжественно провозгласил взводный командир, начав с повышенного голоса и, как по ступенькам, с каждым слогом понижая его.
Причину распоряжения мы тотчас же уяснили: над нами, брюзгливо и злобно шипя, с присвистом пронёсся первый снаряд полевой батареи – стало быть, «кучу опёнков» решено разнести артиллерией.
Молчание водворилось по нашей цепи. Из собственных локтей я соорудил подставку для колючего подбородка и равнодушно уставился на обречённую кумирню – там, мол, теперь всё пойдёт по расписанию: земля разразится неожиданно бьющими фонтанами взрывов, невозмутимо спокойный угол ближайшего здания отделится и сначала, полсекунды задумчиво, а потом стремительно обрушится и погребёт под обломками двух-трёх защитников, а то и целую семью...
Мечущиеся с места на место фигуры, охрипшая команда – всё это покроется рёвом пожара, а поле за ним усеется бегущими серыми куртками... Мы будем стрелять им вдогонку – и так изо дня в день, пока... К чёрту «пока» – волонтёр меньше всего думает о смерти...
– Смотри, как перья летят! – крикнул мне Гржебин, указывая рукою на храм: с него роем слетели черепицы и в стене показалась брешь. – Каково-то богам, а?
Мне не понравилась злобность его замечания: разве смиренные лики Будд не являлись такими же страдательными лицами, как мирные поселяне, которым генеральские войны жарили прямо в загривок?.. Финал уже наступил.
Осипшая глотка командира изрыгнула краткое приказание – наша цепь бегом пустилась к полуразрушенным зданиям. В суматохе, которая неминуема в атаке и всегда вызывает презрение у истинного военного, ибо нарушает стройность шеренги, я и Гржебин неслись рядом, обуреваемые не кровожадностью, а единственным желанием – поскорее добраться до колодца.
И всё-таки мы добежали далеко не первыми: муравейник тел копошился у колодца, стремительно припадая к туго сплетённой корзинке, заменяющей у китайцев христианскую бадью. Эти несколько минут задержки между томительным желанием и его осуществлением переполнили у Гржебина чашу терпения, кстати сказать, отличающуюся удивительно малыми размерами. Потоптавшись на месте, как баран перед новыми воротами, он вдруг разразился многоэтажной бранью.
– Посмотрите! – кричал он, указывая пальцем на уцелевшую в глуби полуразрушенного храма статую Будды. – По этой штуке было выпущено шесть снарядов – сам считал! Всё кругом изрешечено, а эта кукла цела – хоть бы хны!.. Можно подумать, что тут ребятишки забавлялись, бабочек ловили. Ха-ха-ха! Клянусь – сегодня он будет с дыркой! – закончил он неожиданным возгласом и торопливо стал закладывать новую обойму в винтовку.
– Не трожь чужих чертей! – хриплым басом пытался увещевать его бородач, забайкальский казак. – Беды наживёшь!
Но было уже поздно: Гржебин спустил курок. Мы услышали звонкую осечку – выстрела не последовало. Это произвело такой эффект, что несколько голов со стекающей по щекам водой оторвались от ведра и вопросительно уставились на стрелка.
– Я сказал – не трожь... – начал было опять забайкалец, но Гржебин моментально выбросил первый патрон, вторично спустил курок, и... опять осечка!
Жуткое любопытство загорелось во всех глазах. Многие повскакивали и полукругом окружили стрелка, который с бешенством вводил в патронник новый патрон и сам заметно побледнел. Я понял – бессмысленное кощунство, обламывающее зубы об молчаливое, но ярко ощущаемое чудо, явилось тем именно напитком, который мог расшевелить нервы таких ветеранов, как эти огарки всех вообще войн последнего времени.
Я застыл в страстном ожидании. Мои симпатии неожиданно совершили скачок и очутились всецело на стороне задумчивой, со скорбным лицом фигуры в храме: я с трепетом ждал третьей осечки, как дани собственной смутной веры в страну Высших Целей, откуда иногда слетали ко мне удивительные мысли...
И она стукнула явственно, эта третья осечка...
– Довольно! – закричал я, вспомнив, что у Гржебина ещё осталось два заряда, но тут произошло нечто: Гржебин ещё раз передёрнул затвор и с изумительной стремительностью – так, что никто не успел и пальцем пошевелить, – упёрся грудью на дуло, в то же время ловко ударив носком башмака по спуску.
Выстрел последовал немедленно.
– Это был сам черт! – прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая со сведённым в гримасу лицом.
– Эй, санитары!
Гржебина в бессознательном состоянии уволокли санитары, а осмотревший его фельдшер на наши вопросы – выживет ли? – безнадёжно махнул рукой.
И тогда мы поставили молчаливые точки над жизнью товарища и отошли, чтоб в бесславной войне прокладывать путь к вершине власти китайскому генералу, очень щедрому, когда он в нас нуждался...
Но мы все ошиблись: эпизод имел странное продолжение, и я при нём присутствовал. Это произошло в старых казармах в Цин-ань-фу, когда на меня внезапно навалилась тоска, ностальгия или как ещё её там называют...
Последнее для каждого волонтёра равносильно самому категорическому приказанию – пить! Пить всё, что можно достать в ближайшей лавчонке, баре или в другом месте, не исключая и самого свирепого китайского пойла, прозванного русскими «ханьшой». И с бутылкой этой умопомрачительной жидкости я забрался в каморку фельдфебеля, которого, кстати сказать, никогда не покидало мрачное настроение.
Мы мало разговаривали. За перегородкой изнывающие от безделья волонтёры тянули одну из бесконечных солдатских песен вроде: «О чём, дева, плачешь, О чём слёзы льёшь...»
Всё это создавало тягуче-минорное, подавленное настроение, точно бодрость и еле теплящийся фонарик надежды, тускло мерцающий на мачте человеческого бытия, – со всех сторон обступал океан, колышущийся в бесшумной мёртвой зыби, и гонимые немым отчаянием, неприкаянные клочья облаков ползли по равнодушному, как крышка гроба, ночному небу.
Я выпил ещё, и во мне стало просыпаться желание говорить: жестокий хмель, печальная песня и сознание собственных непростительных ошибок в почти загубленной уже жизни совместными усилиями раскрывали врата буйному словоизвержению.
В нём разряжался вольтаж неудовлетворённых желаний вперемешку с гордыми, но малоправдоподобными заявлениями, что я, филолог и аристократ духа, собственно говоря, очутился в этом захудалом отряде вовсе не из нужды, как это может показаться несведущему человеку, а исключительно – из-за любви к сильным ощущениям...
В том не будет ничего невероятного, если я скажу, что теперь эта волынка мне надоела, и я, может быть, завтра уйду из отряда, чтобы занять достойное место среди себе подобных...
– Ты великий человек, – убедительно сказал фельдфебель.
– И я тоже, – прибавил он, немножко помолчав. – Завтра мы уйдём вместе; давай я тебя поцелую, мы братья!
Он потянулся ко мне, но на полдороге остановился: в дверях каморки стоял тот, кого мы считали давно погребённым, – Гржебин. Тут только я вспомнил, что несколько минут назад пение за стеной оборвалось – там царствовала тишина, водворённая чьим-то поразившим умы волонтёров внезапным появлением.
Пока Гржебин молча приближался, мы рассматривали его, как невиданную закуску на конце вилки. Он был бледен и, как видно, слаб ещё после продолжительной лёжки в госпитале; но, в общем, никаких разительных перемен в нём не произошло – по крайней мере, таких, которые, кроме неожиданности, могли бы оправдать вызванный им удивительный эффект: наше пьяно-счастливое и проникнутое сознанием каких-то особых заслуг настроение сжалось, свернулось в жалкий комок, точно пёс, получивший пинка...
– Что... не ожидали? – выдавил Гржебин, смущённый нашим неловким молчанием.
– Как не ожидали! – точно очнувшись, тряс его руку фельдфебель. – Можно сказать, вот как ожидали!
Мы усадили его за стол и усиленным угощением старались загладить неловкость встречи. Пока Гржебин отправлял в рот куски снеди, тут же нарезанной моим большим складным ножом, и рассказывал про своё чудесное выздоровление, буквально поразившее персонал госпиталя, я всё время не мог отделаться от странных ощущений, как будто уже раз испытанных мною... Я силился вспомнить, и наконец мне это удалось.
Где-то, во время своих скитаний по такому непохожему на другие страны Китаю, мне пришлось провести час на одиноком, без растительности, холме из буро-красновагого песку с галькой. Он находился верстах в двух от серого, незначительного городка, меж двумя расходящимися дорогами, и весь, как сыпью, был покрыт конусообразными могильными насыпями.
Вот там, на этом холме, я испытал нечто похожее: сознание близости закоченевших фигур в крепких деревянных гробах под землёй; неестественно жуткий покой мёртвых, чьи души, согласно верованиям китайцев, отошли в распоряжение неведомых властелинов Неба и Земли – смотря по заслугам; каменную непреклонность закона смерти и ясно ощутимое присутствие силы, имеющей власть распоряжаться в царстве мёртвых...
Убеждение ясное и непоколебимое, что эта именно сила вошла вместе с Гржебиным и одним взглядом тускло мерцающих зрачков убила нашу жалкую радость, наполнило меня непонятным отвращением к бледному человеку, пьющему моё вино.
Я не считал себя суеверным, но должен признаться, что в тот момент убедительными мне представлялись рассказы китайцев о людях, находящихся в отпуску у смерти: они всюду вносят с собой дыхание потустороннего мира, и в их присутствии умирают улыбки...
До сих пор не могу простить безудержности собственного языка: не выскажи я своих мыслей – может быть, ничего бы и не произошло... Но я не мог: странные ощущения распирали меня – что случилось, то случилось.
Гржебин усиленно старался быть весёлым, говорил без умолку, натянуто смеялся, несмотря на наше подавленное молчание, но я встал и заявил, что иду спать.
– Что ж так рано? – спросил Гржебин, указывая на недопитую бутылку.
– Тебе весело, а мне не весело! – ответил я заплетающимся от хмеля языком. – Удивительное дело, прибавил я ещё, – как это некоторые люди не замечают, что за ними тащится кладбище!
Могу поклясться, что, начав говорить, я вовсе не имел в виду кончить этими словами, – всё вышло как-то непроизвольно, но эффект был поразительный.
– И ты тоже это заметил! – воскликнул Гржебин, хватаясь за голову и съёживаясь, словно от удара.
Я увидел невыразимую боль на его лице; жалость охватила меня, пока он разряжался сумбурной речью... Да, да... Он сам великолепно знает, что после того проклятого дня, когда ему вздумалось продырявить статую в кумирне, с ним что-то случилось: он стал чувствовать себя как бы мёртвым... В госпитале раненые китайские солдаты, которым почему-то стало известно его приключение, сторонились его и просились в другую палату, ссылаясь на невыносимо тягостную атмосферу, якобы окружающую его... Но он надеялся, что казарма и старые товарищи не будут так чувствительны...
Однако – нет! Бредни оказались сильнее взрослых мужчин... Ему остаётся только поскорее избавить себя и других от этих тягостных переживаний, которые могут свести с ума... Он уже раз умирал и таким образом расплатился за первую осечку... Если «те» настаивают (не объяснил, кто «те», но произнёс это слово повышенным голосом) – так он не прочь заплатить и за вторую...
Нож, лежащий на столе, словно бы совершил прыжок, чтобы очутиться в его руке, а мой хмель улетучился без остатка при виде человека, который быстро нанёс себе несколько ударов лезвием, стараясь перерезать горло...
Я и фельдфебель бросились на него и вырвали нож, но должны были сознаться, что слишком поздно: на беглый взгляд, ранения не могли кончиться выздоровлением.
И всё-таки он выздоровел и явился обратно в свою часть, откуда по собственной просьбе был переведён на бронепоезд. Я тоже перевёлся бы на его месте: не надо было иметь много прозорливости, чтобы на всех лицах читать болезненное любопытство и плохо скрытую уверенность, что расплата за третью осечку неминуема. В это верили все и об этом говорили слишком громко – речи могли доходить до его слуха...
Теперь мне известно, что на бронепоезде ничего не знали о его предыдущих похождениях, и поэтому его смерти, последовавшей во время ночного боя, смерти при захлёбывающемся такании пулемётов, со вспыхивающими во мраке огоньками ответных выстрелов и напряжённой суетой перебежек, – не было придано никакого сверхъестественного значения.
Но меня... меня мучает всё происшедшее – поневоле напрашивается вопрос: о чём оно свидетельствует?
О том ли, что я и другие, бывшие свидетели этих сцен, своим необдуманным поведением и намёками наталкивали Гржебина на мысль о его обречённости, которая в результате превратилась в манию, или же – то было наказание, низринувшееся из таинственного мира неведомых сил, за кощунственное поведение?
Кроткий лик Христа чудится мне в поднебесье, и мне хочется воскликнуть:
– Ты, о Ты, Всепрощающий! Доколе Ты будешь переносить поругание Твоих храмов, которые, камень за камнем, кощунственной рукой растаскиваются на моей Родине? Разве действительно нет предела Твоей кротости, необъятной, как эфирный океан Вселенной?
Ещё в главе «Шкатулка с секретом»:
Три осечки (рассказ волонтёра из русского отряда Чжан-Цзу-чана)
Храм снов (Из найденного дневника прапорщика Рязанцева)
Владимир Басманов: Художество как служение
Метафизическое обаяние женственности. Художник Елена Каллистова