Суслизм, или катехизис псевдомарксизма

Евангелие от Маркса

До недавнего времени роль общественных наук в Советском Союзе была совершенно исключительной, поэтому совершенно исключительными были и сами общественные науки.

Партия правила, как известно, опираясь на грубую силу и прикрываясь ложью. Центральное место в этой лжи занимали вечные ссылки на марксизм-ленинизм – «единственно верное», «единственно научное», «всепобеждающее» учение. Партия правила от имени марксизма, как монархия от имени Бога. Поэтому и марксистско-ленинская теория превратилась в правящую религию – такой была её объективная социальная роль.

Интересно, что здесь было два периода. В течение первого коммунистический «император» был одновременно и «папой» марксистской церкви: Ленин, а затем Сталин были одновременно и политическими диктаторами, и теоретиками № 91. После смерти Сталина ситуация изменилась – ни Хрущёва, ни Брежнева, ни следующих лидеров компартии уже не объявляли крупнейшими теоретиками. Тут наметилось раздвоение: с одной стороны, ведущим теоретиком был Суслов, не имевший никаких учёных званий (после Суслова, возглавлявшего идеологию в 1947–1982 гг., нового «папы» не появилось), с другой стороны, роль ведущего теоретика советского марксизма формально принадлежала вице-президенту АН СССР по общественным наукам (в 1962–1988 гг. с небольшим перерывом эту роль исполнял член ЦК КПСС академик Федосеев). Однако в действительности и академиком, и академиками командовал тот, кто их назначал, – аппарат ЦК КПСС во главе с секретарём по идеологии Сусловым. Поэтому реальную идеологию марксистско-ленинской партии в эпоху развитого социализма я называю «суслизмом».

Наука не просто выполняла функции, присущие религии, она стала перенимать и её методы. Собственно, марксизм всегда был в России (кстати, не только в России) воинствующим институтом. В физике, например, теория под названием «Эйнштейнианство» была бы немыслима, а в философии кантианцы или гегельянцы всё же решились обсуждать и развивать учения своих предшественников. Аналогичная попытка Э. Бернштейна применительно к марксизму была названа бранным словом «ревизионизм».

С тех пор у марксистов стало хорошим тоном доказывать истинность своих утверждений и соответственно ошибки оппонентов не фактами и логикой, а ссылками на сакральные тексты Маркса. Особенно в этом усердствовал Ленин, постоянно занятый цитированием отцов-основателей и считавший, что спор закончен, если удалось уличить кого-то в расхождении с буквой «Священного Писания». Впрочем, сделать это было несложно в силу глубокой разнородности и противоречивости работ Маркса.

Вполне логично, что в дальнейшем тот же метод был перенесён и на тексты самого Ленина, включая черновые заметки не для печати и случайные фразы. Например, со слов Клары Цеткин известен резко отрицательный отзыв Ленина о Фрейде как о человеке лично сексуально распущенном, послуживший одним из оснований для разгрома психоанализа в СССР.

Как же осуществлялся нелёгкий перенос таких средневековых методов догматики и схоластики на общественные науки?

Меридиан красного цвета

Для начала был введён центральный постулат: все общественные науки делятся на освящённые марксистской церковью, то есть пронизанные светом Божественной истины, и буржуазные.

Одна из основных дьявольских козней буржуазной науки заключалась, между прочим, в том, что её представители отказывались делить науку на «марксистскую» и «буржуазную» и говорили об объективности, нейтральности науки, пытаясь соблазнить праведников. Кстати, споры такого рода имели место не только в общественных, но и в естественных науках. Известно, что когда в 30-е годы академик от энергетики Миткевич гневно обличал одну из буржуазных физических теорий, к нему обратился физик Тамм: «Говорить о буржуазной или пролетарской физике всё равно, что говорить, что меридиан бывает красным». На что Миткевич блестяще отпарировал: «Да, мой меридиан – красного цвета, а вот какого цвета ваш, надо ещё разобраться».

К буржуазным учёным в полной мере применялось определение интеллигенции, данное Лениным в одном из писем: «Они думают, что они – мозг нации. Не мозг, а г....!» Естественно, что от таких людей страну необходимо было очистить.

Так, в 1922 году из России по личному указанию Ленина были высланы Н. Бердяев, С. Франк, П. Сорокин, С. Булгаков, Л. Шестов и другие. Сегодня Ленина за это благодарят – действительно, если бы их не выслали, то вскоре убили бы, как убили оставшихся в России П. Флоренского и Г. Шпета, А. Чаянова и Н. Кондратьева.

Вообще стоит сравнить две группы русских философов XX века: тех, что находились в оппозиции к коммунистическому режиму в СССР и были убиты, посажены, высланы, и тех, что являлись жрецами режима.

Вот список первых: Н. Бердяев, С. Франк, Л. Шестов, С. Булгаков, И. Ильин, Г. Федотов, П. Флоренский, А. Лосев, Г. Шпет, М. Бахтин.

Вот перечень вторых: Г. Александров, П. Юдин, Д. Чесноков, М. Митин, Л. Ильичёв, П. Федосеев, Ф. Константинов, В. Афанасьев, Д. Гвишиани, И. Фролов, А. Егоров.

Поскольку первые являлись авторами философских концепций, нелепо пытаться перечислить их научные достижения в нескольких словах. Со вторыми куда проще. Г. Александров – академик, начальник Управления пропаганды ЦК КПСС; П. Юдин – академик, кандидат в члены Президиума ЦК КПСС; Д. Чесноков – член Президиума ЦК КПСС, почему-то лишь доктор философских наук; М. Митин – академик, член ЦК КПСС, Л. Ильичёв – академик, секретарь ЦК КПСС; П. Федосеев – академик, заместитель начальника Управления пропаганды ЦК КПСС, затем вице-президент АН СССР; Ф. Константинов – академик, заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС, В. Афанасьев – академик, главный редактор газеты «Правда», член ЦК КПСС; Д. Гвишиани – академик, заместитель председателя Госкомитета по науке и технике; А. Егоров – академик, заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС.

Заметим, что здесь перечислены практически все «научные» достижения лидеров советской философской науки. Естественно, что эти люди, возглавляя всевозможные институты, журналы, советы и комитеты, автоматически воспроизводили себе подобных и изгоняли из философии неугодных.

Соревнование по бегу... в кандалах

Аналогичная ситуация была и в других общественных науках. Первый советский историк-марксист, академик М. Покровский сказал про историю, что это политика, опрокинутая в прошлое. С 20-х годов так и было – наше непредсказуемое прошлое «колебалось вместе с линией партии».

Причём переписывалась не только советская история, но и дооктябрьская, и вообще мировая. Покровский, к примеру, описывал русских царей поголовно как дебилов и преступников; при Сталине же их резко разделили на «постылых» и «любимчиков». К последним относились Иван Грозный и Пётр I, их Сталин почитал почти как дальних родственников; затем начались новые метаморфозы, вплоть до сегодняшнего дня, когда особо шустрые из историков спешат канонизировать Николая II.

Что касается социологии, то она вообще то ликвидировалась, то воскресала. В журнале «Вестник АН СССР» (1990, № 1) опубликована стенограмма обсуждения словаря по социологии, которое состоялось в 1966 году под председательством академика Константинова. К сожалению, воспроизвести этот документ полностью невозможно, приведём лишь несколько цитат:

Председатель. Они проводят различия между философскими, социологическими и методологическими категориями. Философия и методология – это одно и то же. Не нужны нам три понятия. Это уступка буржуазии. Вот посмотрит этот словарь академик Юдин и скажет, мол, я говорил, что методология – не наше понятие, чужое понятие. Зачем оно нужно?

Для того, чтобы сказать, что естествоиспытатели должны заниматься не философией, а методологией. Это понятие льёт воду на мельницу естествоиспытателей. Занимаясь методологией, они перестанут руководствоваться и принципами марксистской философии, диалектического материализма, а после выкинут и понятие «методология», полностью скатятся в болото позитивизма. Они только к этому и стремятся... Мы дружно собрались, никого ни в чём не обвиняем, а говорим о том, как улучшить словарь.

Словарь этот – буржуазный, не наш, это всё штучки Шаффа (польский социолог – Л. Р.). Он берёт американскую социологию, импортирует её нам, он стремится подорвать основы марксизма и вообще усилить влияние буржуазной социологии. Мы должны иметь в виду, кто стоит за спиной этого словаря: стоит Шафф, американские империалисты». Комментировать, видимо, не надо, но надо иметь в виду, что 1966 год был вполне благополучным, обычным, да и само это обсуждение было естественным событием в научной жизни советских социологов.

О развитии юридической науки достаточно сказать, что её лидером не одно десятилетие был А. Вышинский, чьё имя по праву носил Институт государства и права АН СССР. Но и после XX съезда понятие «правовое государство» оставалось идеологическим ругательством, буржуазное право гневно отрицалось и процветала марксистская юридическая наука, которую иначе как живописью слепых не назовёшь.

Разумеется, было бы неверным всё происшедшее в общественных науках после 7 ноября 1917 года рассматривать как единый поток. Общественные науки один к одному повторяли политическую историю страны. Здесь были и свои 20-е годы – время полуискренних споров, и 29-30-й – годы великого перелома, и 37-й и 49-й – охота на ведьм (троцкистов, космополитов). Здесь был и ренессанс социализма второй половины 50-х годов, когда появилась группа молодых тогда учёных (А. Зиновьев, М. Мамардашвили, Б. Грушин, Э. Ильенков, П. Копнин, Н. Трубников, В. Библер), пытавшихся окольными путями реанимировать Маркса. Были здесь и свои «зубры» – осторожные, аккуратные – выжившие. Например, академики-историки Д. Петрушевский и Н. Конрад (отсидел, правда, своё), экономист-математик Л. Канторович и некоторые другие. Не могу про них даже сказать, что они совсем уж «не делали погоды». Пожалуй, в каком-то смысле именно они её и делали, ведь не могли же, в самом деле, в интеллектуальном соревновании лидировать Федосеев или Константинов!

Но беда была не только в том, что советские гуманитарии вели соревнование не просто по бегу, а по бегу в кандалах. Главная беда в том, что постепенно люди привыкли к этому настолько, что забыли, что бывает бег и без кандалов. Иначе говоря, упражняясь в эзоповом языке и в построении теорий «применительно к подлости», как говаривал Салтыков-Щедрин, возвели эти навыки за десятилетия в особое искусство. И честный учёный был счастлив, когда, используя сложнейшие рассуждения, двигаясь хитрыми окольными путями, он мог ограничиться заявлением, что дважды два равно пяти, а не двадцати пяти, как требовалось официально. Такая борьба с цензурой, несомненно, оттачивала остроумие и изобретательность, но делала это весьма специфично: чемпион по бегу в кандалах всё-таки не станет чемпионом по бегу без них...

Социальные науки в точности воспроизводили все существующие общественные структуры. Как в обществе были государственная и «теневая» экономика, официальное и подпольное искусство, так и тут были казённая марксистская наука и научные диссиденты. В науке была создана совершенно особая атмосфера: полный простор предоставлялся невежественным и равнодушным циникам, лениво изображающим из себя догматиков, а существование широко мыслящих (а значит, скептически настроенных) людей и честных фанатиков было невозможно. Осталось место только для мелких сусловых, не желающих, да и боящихся знать что-либо, кроме «Краткого курса» Сталина и сделанного на его основе «Ленинским курсом» Брежнева.

Автор рисунка: А. Кореньков

Официальное господство таких «академиков» не могло нанести вреда подлинной науке, благо оно не имело с ней точек пересечения: в прикладной идеологии невразумительная речь вождей с успехом перемежалась со столь же невразумительной графоманией научных лидеров. Вред науке был, пожалуй, в другом – в том, что те, кто всё же пытался ею заниматься, тратили массу времени, чтобы как-то отбиться от научных вождей. Но главное даже не в этом, а в том, что на фоне примитивного общего интеллектуального уровня снижались требования, которые настоящие учёные могли бы предъявить к себе.

В самом деле, достаточно не писать заведомой топорной лжи – и ты уже пишешь лучше академика. Трудно в таких условиях «не позволять душе лениться», тем более, что о результатах твоей работы всё равно никто не узнает, а высшая награда за честное исследование – срок по статье 70 УК (1). В результате, как сегодня выясняется, за период 1917–1990 г.г. не удалось не только получить ценных научных результатов, но даже сохранить традиции и уровень гуманитарной культуры.

«Говорящая рыба»

Общественные науки (даже философия, не говоря уж о социологии или экономике) не изучают общество вообще, вне времени и пространства. Если физик изучает элементарную частицу, которая совершенно одинакова и в созвездии Андромеды, и в Серпухове, и в 1990 г., и за миллиард лет до Рождества Христова, а биолог исследует аминокислоты безотносительно ко времени и пространству (в этом смысле нет «арийской» и «еврейской» физики, нет национальной математики), то у общественных наук ситуация иная.

Их объектом является то самое общество, в котором живёт исследователь. Даже изучая Древний Египет, он не может забыть о своём времени. И Покровский был не так уж неправ, когда говорил, что история – это политика, опрокинутая в прошлое. (Он был, разумеется, далеко не первым, кто отмечал это обстоятельство. Для историков это стало ясно со времён Канта и Вико). Всё дело в том, какие из этого делать выводы. Можно говорить о марксистской (арийской или ещё какой-то особой) науке, не подчиняющейся ни фактам, ни логике; можно заранее оправдать любой конформизм и прямую ложь, но можно сделать и иные выводы.

Партия учит: чем больше боеголовок кукурузы, тем крепче «Кузькина мать»

Скажем, признавая безусловно единую логику, не говоря уж о его величестве факте, можно искать внутренние как индивидуальные, так и социокультурные установки автора; понимая, что в принципе не бывает, в отличие от естественнонаучного, абсолютно объективного гуманитарного исследования, рассматривать его как диалог между учёным и объектом его исследования. Не обсуждая эту тему, я хочу лишь подчеркнуть банальную истину: первая задача гуманитарных наук состоит в том, чтобы осуществлять рефлексию именно над своим временем и обществом.

Тем более, если иметь в виду общество советское – первое в истории сконструированное, а не возникшее органически; общество-эксперимент; общество, построенное для проверки некоей научной теории, или, во всяком случае, сконструированное по законам новой идеологии (религии).

Итак, общественные науки в государстве, построенном в соответствии с некоей философской концепцией, играли исключительную роль. Рефлексия над подобным объектом могла бы привести к неслыханному развитию гуманитарного знания. Однако этого не произошло. Дело в том, что наше общество было построено как система с запретом на самоанализ, с невозможностью рефлексии. Вполне естественно: раз в основе конструкции лежит ложь, то величайшим государственным преступлением становится правда. Величайшей тайной системы были не военно-технические секреты, а её социально-экономические механизмы.

Когда диссидент-историк А. Амальрик писал свою известную книгу «Доживёт ли СССР до 1984 года?», он говорил, что его работа представляет особый интерес для Запада – это опыт самоанализа системы, критика изнутри. Он писал, что его работа так же интересна для Запада, как для ихтиолога интересна говорящая рыба. Но рыбы не могут говорить, а советским учёным не видать своего общества как своих ушей.

Сверхразвитая глупость, понеся от общего холуйства, не могла не опростаться «развитым социализмом»

Сведение счетов с прежней философской совестью

Да, изучение тоталитарного общества – одна из главных тем гуманитарного знания XX века! Но это исследование вели или западные писатели и учёные (А. Кестлер, Д. Оруэлл, Х. Арендт, 3. Бжезинский, X. Ортега-и-Гассет, К. Поппер, М. Джилас, Т. Адорно и др.), или советские эмигранты (Н. Бердяев, И. Ильин, Г. Федотов, С. Франк, Л. Троцкий).

Осмысливая материал, который в них яростно швыряла советская действительность, они, в частности, проанализировали реальную социальную структуру советского общества как общества олигархического (бюрократического) коллективизма и предложили (а затем опровергли) теорию «нового класса» эксплуататоров в СССР; разработали модель тоталитарного сознания в соотношении со структурой тоталитарного общества. Они исследовали советскую историю в связи с историей царской России, и с «азиатским» способом производства, и с русским национальным характером, и с интернациональными марксистскими принципами. Труд был проделан громадный, и по сравнению с ним сегодняшние наши дискуссии напоминают горячие споры в 5 м классе школы при доказательстве теоремы Пифагора – споры, важные для их участников, но отнюдь не для геометрической науки.

Советологи, включая эмигрантов (Р. Пайпс, К. Денлап, Р. Такер, А. Авторханов, А. Янов, Б. Хазанов), в конце 70-х – начале 80-х годов в своих работах довольно подробно «проиграли» и предсказали несколько вариантов перестройки, включая такие актуальные для нас вопросы, как авторитаризм или демократия при переходе к рынку, возможность распада СССР, перспективы русского фашизма и шовинизма «окраин» и целый ряд других.

Это вовсе не значит, что там были высказаны какие-то необыкновенной глубины мысли, что стоит нам только раскопать в спецохране эти книги, и мы узнаем, каким образом нам нужно строить свободное общество. Ничего подобного. Среди ценных предсказаний и грубых ошибок доминируют, как в любой научной продукции, довольно банальные соображения. Но за шесть лет нарастающей свободы наши обществоведы дальше этих банальностей советологии начала 80-х годов не двинулись. И объясняется это не только тем, что высказать новую мысль в обществоведении вообще необыкновенно трудно, но и тем, что мышление даже лучших наших специалистов было зверски искорёжено страхом физическим, гражданским, интеллектуальным.

Из нас делали рабов 73 года, а до того – ещё несколько веков, хотя и не с такой циничной жестокостью, – не освободишься за считанные годы, месяцы внезапно упавшей свободы. И сейчас работы многих философов, историков, экономистов, гневно сводящих счёты с марксизмом, производят тяжёлое впечатление – люди мстят своему прошлому. Это в большинстве случаев совершенно не конъюнктурный процесс.

Говоря словами Маркса (а ведь только этими словами, а не словами, скажем, Суслова, говорили и думали три поколения самых честных советских гуманитариев), эта попытка «свести счёты с нашей прежней философской совестью» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. Т. 13. С. 8) – вещь неизбежная, но сама по себе не продуктивная. Можно надеяться, что для кого-то здесь появится шанс обрести, наконец, настоящее лицо и, перестав почтительно или гневно оглядываться на марксизм, начать работать в цивилизованной научной традиции. Но для большинства гуманитариев, которым 50 и более лет, – именно они составляют главную силу наших общественных наук, – прощание с марксизмом, несомненно, станет последним, мучительным, но уже никуда не ведущим усилием мысли и воли.

Выход совпадает с входом, круг замыкается, а о новом круге думать бессмысленно, потому что поздно. Как написал про аналогичную свою драму кинорежиссёр Э. Рязанов: «Как раз на жизнь свобода опоздала»...

Тут нам, знаете ли, что опять подбрасывают? Но я так скажу: не будем бояться этого – процесс пошёл, товарищи...

Эффект маятника: нижняя точка пройдена

Итак, я считаю, что за 70 лет в гуманитарных науках (кроме традиционно сильной в России филологии) работали, боялись, мучились, боролись друг с другом и с нелепостью системы сотни умных, честных, образованных людей и десятки тысяч «попов марксистского прихода» (выражение Ф. Меринга) – сперва искренне верующих попов, затем попов-атеистов, попов-расстриг. О результатах деятельности этих десятков тысяч говорить не будем.

А вот несчастье жизни первых состояло в том, что все силы уходили на то, чтобы не сломаться, не сойти с ума, сохранить свою личность и интеллект. Но по-настоящему серьёзных результатов, не зависящих от обстоятельств биографии, результатов, оставшихся в науке, им достичь не удалось. Не удалось также сохранить философскую, историческую культуру, создать научные школы – были лишь дружеские компании, где люди, не боясь доноса, могли беседовать. Ясно, что на таких, всё более сжимающихся пятачках не создашь свободную научную школу. Отдельные люди выжили. Наука – нет. Эти выжившие люди вышли из бурого тоталитарного тумана с тоской по свободе и пониманием того, что так жить и думать нельзя.

Теперь ситуация изменилась необратимо. Сейчас в России свобода, невиданная ни до, ни после февраля-октября 1917 года. Мало кто в полной мере прочувствовал это, но умом мы почти все это сознаём. Так или иначе, но с прежней тоталитарной системой покончено. Вместе с тем у нас остался страшный опыт, который только сейчас начнёт переживаться, передумываться свободными людьми. Уверен, что это может породить в России у следующих поколений, тех, кому за 30 и менее лет, неслыханный ранее подъём литературы, искусства, философии, гуманитарной мысли в самых разных проявлениях. Всё, что до сих пор было написано про тоталитаризм, будет превзойдено «икринками рыб», которые, наконец, «заговорят». И если Достоевский жил предчувствием бесов, то и послечувствие может дать нового Достоевского.

Какие внешние условия для этого нужны? По большому счёту, только одно – не мешать, не торопить. На первый взгляд, было бы разумным, скажем, навести минимальную гигиену в общественных науках: признать недействительными дипломы, учёные звания, премии, полученные за сочинение лжи, сокрытие правды и грубую лесть – то самое, чем занимались три поколения учёных-гуманитариев. Это оздоровило бы экологическую обстановку в институтах, редакциях и особенно в вузах, где скопились самые безнадёжные доктора «сусловских наук». Однако нетрудно представить, какая тотальная война начнётся в этом случае, ведь склока такого рода – единственное, что умеют эти люди. Это уникальное состояние («Коммунисты, вперёд!»), когда боец идеологического фронта чувствует осмысленность, наполненность своего существования. Поэтому мне не кажется, что есть смысл доставлять им такое удовольствие – давать широкое поле для занятия любимым делом.

Автор рисунка: Л. Мерипов

Практически необходимо делать то, что и делается сейчас, – создавать альтернативные научные и научно-учебные структуры, ни от кого не зависящие. Это могут быть структуры как совместные с Западом, так и чисто внутренние, получающие деньги от частных лиц, кооперативов слушателей, от издательской деятельности, от различных фондов и так далее.

Очевидно, что через несколько лет они естественным путём просто вытеснят последних «зубров». Но чтобы не мешать такому естественному процессу, надо всё-таки перестать искусственно поддерживать на плаву тех, кто плавать умеет лишь на «Авроре», – прекратить обязательное преподавание общественно-политических дисциплин в медицинских, технических и т. п. вузах. Научного значения это преподавание не имеет, а идеологический смысл исчез. Разумеется, как факультативные такие курсы лекций должны сохраниться.

История показывает, что в масштабе столетий прослеживается некоторая если не справедливость, то, во всяком случае, гармония. После падения до низшей точки маятник начинает с помощью какой-то таинственной силы подниматься. Низшую точку мы прошли. Тоталитаризм и его серая интеллектуальная тень – суслизм – рухнули. Поэтому именно серьёзный анализ этого массового социально-психологического заболевания, анализ не на уровне ёрничества и розыгрыша, может стать первым шагом в развитии нашей настоящей гуманитарной науки.

Леонид Радзиховский. Из журнала «Alma mater»

***

1 – Призывы к совершению преступлений против государства.

• Журнал «Социум»
• 1992 год
• №2(14)

Ещё в главе «Наука - политика - практика»:

Суслизм, или катехизис псевдомарксизма

Такое долгое прощание