Суд скорый, правый, милостивый...
Публичное судопроизводство, гласность, присяжные, адвокатура, освобождение суда от администрации... Если бы в прежние времена вздумал бы кто только помечтать о подобных вещах... тот был бы сочтён за сумасшедшего или за государственного преступника.
А. В. Никитенко
.jpg)
Вчитаемся ещё раз – право стоит того... К этому утверждению нашего «досоциалистической эпохи» соотечественника – профессора А. В. Никитенко сегодня естественным образом просится некое добавление. Не только в «прежние» для него времена – а именно до 1861 года – можно было поставить столь энергичный «медицинский» и юридический диагноз, но и (в куда большей мере) во времена, начавшиеся для нас с 1917 года.
Иначе – с той поры, когда страна стала «областью» (если воспользоваться словами М. Е. Салтыкова-Щедрина из «Истории одного города») «второзакония, для которой нет даже надобности в законах отяготительных и многомысленных». И это после того, как «старорежимная» Россия удивляла весь мир своими реформами и, без преувеличения, особой последовательностью и либерализмом реформирования прежде всего судебной системы 1864 года! Огромное значение предпринятого здесь не сводилось лишь к юридической стороне дела, а проявлялось в добром воздействии на умы и нравственное состояние людей.
Слово историку Татьяне Петровой.
Не суди меня, судья неправедный
«Где суд – там и неправда», «Закон – что дышло...», «Для нас закон не писан!»... Этот печальный ряд русских поговорок можно было бы продолжить, причём с разным настроем – от толстовского пафоса до щедринского сарказма. Здесь и брезгливое отношение к сутяжничеству (черта, безусловно, обаятельная), и недоверие к суду и закону вообще, присутствующие в национальном характере. Одним из истоков этого явления был патернализм массового сознания, иначе говоря, представление о том, что в любой спорной ситуации не закон карает провинившегося гражданина, а как бы отец наказывает непослушного ребёнка.
Подобное наблюдение, по сути, отражающее общественную болезнь, по-настоящему волновало тех, кто желал нашей отсталой стране радикальных либеральных преобразований. Нельзя было без них. Ведь, говоря юридическим языком, степень зрелости правосознания как единства правопотребности и правооснащённости граждан – важнейший признак способности общества решать проблемы цивилизованного жизнеустройства. Для людей широко мыслящих, свободных от провинциального комплекса «исключительности», идеи долга, справедливости, права и законности всегда были однопорядковыми категориями.
Ещё в 30-е годы П. Я. Чаадаев писал о том, что именно эти-то идеи и составляют «атмосферу Запада; это – больше, нежели история, больше, чем психология: это – физиология европейского человека. Чем замените это у нас?» С этими замечаниями через десятилетия перекликается мысль историка-правоведа Б. А. Кистяковского, одного из авторов сборника «Вехи». «Социальная дисциплина создаётся только правом, – писал он, обобщая трагический опыт первой русской революции 1905–907 годов, – главное и самое существенное содержание права составляет свобода. Правда, это свобода внешняя, относительная, обусловленная общественной средой. Но внутренняя, более безотносительная, духовная свобода возможна только при существовании свободы внешней, и последняя есть самая лучшая школа для первой». Науку именно такого рода школы предлагала освоить русскому обществу судебная реформа 1864 года.
.jpg)
Пропади всё пропадом! Художник Л. Пастернак. Иллюстрация к роману Л. Толстого «Воскресение»
Сложность состояла в том, что эта реформа должна была как бы создавать идейные и нравственные условия для самой себя. Ведь ни официальная идеология самодержавного патернализма, ни противостоящий ей радикализм социалистических идей «служения народу» не предполагали развития личной, осознанной ответственности человека как субъекта правосознания. Успех или неудача подготавливаемых реформ зависели от того, насколько быстро и основательно удастся преодолеть этот изъян общественного сознания. Ведь трансформация общества на новых, либеральных началах ставила важное условие – отказ от иждивенчества, и социального, и идейного, и политического. Трудности подобного пути – и укоренённые многовековой Историей, и навязанные Идеологией – были огромны. Объём предстоящих дел – колоссален.
И всё же с чего-то надо было начать. К чести немалого числа русских государственных деятелей отметим, что ещё задолго до Великих реформ они весьма хорошо осознавали потребность в обновлении и рационализации законодательства и судебных учреждений. На рубеже 20–30-х годов знаменитый просвещённый реформатор М. М. Сперанский осуществил гигантскую работу по кодификации действовавшего на тот момент законодательства.
В результате составленные им 45 томов Полного собрания законов и 15 томов Свода законов стали базой, опираясь на которую юридическая мысль России могла начать разработку будущей реформы. А как важна была для будущего поколения прогрессивного чиновничества заложенная им традиция просвещённого реформаторства, преобразовательной деятельности, основанной на высоком профессионализме, последовательности либеральных убеждений, готовности к компромиссу во имя дела.
Наследие М. М. Сперанского стало осваиваться уже с середины 40-х годов, когда представитель старого чиновного корпуса граф Д. Н. Блудов начал сбор материалов о недостатках существовавшего законодательства. В деле реформирования суда стала нащупываться общая почва для инициативы «сверху» и «снизу» – стремления правительства регламентировать и упростить эту область и потребности общества в законопорядке и защищённости прав личности.
Ведь тогдашний суд, по расхожему выражению, «существовал для немногих и за немногое», а «понятие о судебном разбирательстве неизбежно переходило в понятие о расправе». Архаика и неразбериха в старых судах сводили на нет даже прямой административный нажим «сверху». Лишённые и самостоятельности, и функциональной чёткости, эти суды не укрепляли власть, в них царила волокита, они плодили множество тягчайших ошибок.
Естественно, политикоправовую модернизацию невозможно было проводить традиционными бюрократическими методами, силами глухих к переменам чиновников. В подобном случае цель и средства были бы несовместимы. На перемены работала известная предуготовленность общества к ним и появление на политической арене России новых действующих лиц. Всё это позволило поставить судебную реформу, как говорится, в повестку дня.
Судебной реформе очень повезло: на протяжении её подготовки и реализации она имела многочисленных и талантливых сторонников, настоящих корифеев юриспруденции, преданных защитников и подвижников. С. И. Зарудный, Н. И. Стояновский, Д. А. Ровинский – члены комиссии по подготовке преобразований судебной части – стали душою готовящейся реформы. Им сочувствовали и помогали новый либерально настроенный министр юстиции Д. Н. Замятнин, государственный секретарь В. П. Бутков...
Их стараниями в печати и подготовительных документах проводились мысли о готовности народа и необходимости для государства основать будущую реформу на общих для всего цивилизованного мира началах – гласности, разделении властей, состязательности судебного процесса и так далее. Предвидя по этому поводу возражения консерваторов, Зарудный писал: «Трудно думать, чтобы люди где-либо и когда-либо были приготовлены для дурного и незрелы для хорошего. Правильный закон никогда не сделает зла».
.jpg)
Приезд станового (офицера административно-полицейского округа – «стана») на следствие. Художник В. Петров
Работы по подготовке реформы велись гласно, обсуждались в печати, были свободны от рутины, формальностей и прочих привычных бюрократических прелестей. Всего за 11 месяцев были полностью подготовлены проекты будущих судебных уставов с подробнейшими объяснительными записками. Объём этого труда составил ни много ни мало – более 1800 печатных страниц.
В проектах снимался многолетний запрет с самой идеи суда присяжных, института адвокатуры, мировых судей. А ведь ещё сравнительно недавно, в николаевскую эпоху, слово «адвокат» было предано анафеме. Суд присяжных в прежние времена господства жёсткой сословности был также немыслим. А с мировой юстицией и мировыми судьями – и того хуже. В последний раз и сколько-нибудь всерьёз в правительственных кругах об этом шёл разговор аж в 1826 (!) году. Вёл его председатель Государственного совета граф Кочубей. И что же? Как часто и почти во всяких делах бывало, дальше разговоров не пошло.
Не потомки, а современники реформ назвали документы, разработанные комиссией, лучшими памятниками русского законодательства XIX века. Острая нужда в новых судах, прекрасная подготовка текста делали своё дело – ускоряли продвижение необходимых бумаг. Всего за несколько месяцев материалы самой радикальной из всех тогдашних реформ прошли все столоначальнические круги. 20 ноября 1864 года появился Указ об обнародовании Судебных уставов. Важнейшая реформа обрела статус юридической нормы. До юридического введения новых судов оставалось полтора года.
«Дело это станет вровень с освобождением крестьян!»
Целью и содержанием реформы, согласно тексту преамбулы, было стремление «водворить в России суд скорый, правый и милостивый, равный для всех подданных, возвысить судебную власть, дать ей надлежащую самостоятельность, и вообще утвердить в народе то уважение к закону, без которого невозможно общественное благосостояние и которое должно быть постоянным руководителем всех и каждого, от высшего до низшего».
Серьёзным политическим и юридическим завоеванием новой реформы было приобретение правового статуса и объектом и субъектом судопроизводства, то есть теми, над кем суд вершится, и теми, кто его вершит. В результате уничтожения домашнего вотчинного суда миллионы ранее бесправных крестьян не только становились носителями гражданских прав, но и обретали возможность быть защищёнными. Изменялся статус самих судебных учреждений, в которых отныне общество выступало не только слушателем, но и участником разбирательств, процессов. Судья становился прежде всего тем, чем он и должен быть – фигурой независимой.
На скрижали истории российского судопроизводства по достоинству были занесены: независимость суда от администрации; несменяемость судей и их полная свобода в отправлении своих обязанностей; суд присяжных для рассмотрения важнейших уголовных дел; бессословность суда (за исключением судов коммерческих, военных, духовных и волостных); разбирательство важных дел в окружных судах и палатах, а менее важных – у мировых судей и в мировых съездах; гласность, состязательность и устность судопроизводства и равноправие сторон; учреждение присяжной адвокатуры; подведомственность предварительного следствия судебным органам.
Ретроспективно порадуемся за деятелей судебной реформы и всё русское общество: дорогие их сердцу юридические принципы, воплотившие опыт и мудрость общеевропейского политико-правового процесса, получили скорое и конкретное воплощение в тексте Судебных уставов. Момент обнародования законов о судах стал настоящим «звёздным часом» её создателей – столь единодушно и сочувственно они были восприняты русским обществом. Известный судебный деятель и талантливый публицист А. Ф. Кони отмечал, что по отношению к этому нововведению «сначала почти ни в ком не было чувства горечи или утраты, почти некому было жаловаться на свои нарушенные интересы».
В декабре 1864 года уже упомянутый профессор А. В. Никитенко занесёт в свой дневник: «Читал обнародованные на днях законы о судах. Вот великолепный монумент нашего времени! Дело это станет рядом с освобождением крестьян!» В те же дни, приветствуя реформу, «Московские ведомости» резонно отмечали: «Прежние судебные учреждения были только придатком администрации. Теперь является новое начало, которое должно оказывать действие повсюду и видоизменить весь строй нашего гражданского быта».
Вот на эту-то сторону проблемы и обратим особое внимание: новый суд как воплощение новой гражданственности. Особого разговора заслуживают, думается, те институты, «на плечи» которых и ложилось прежде всего это многосложное дело: суд присяжных, мировая юстиция и адвокатура. Они, по замыслу авторов реформы, были призваны формировать, воспитывать достоинство гражданина, а воспитавши, охранять его. Кстати, обратной связью такого рода охранение делало необратимой силу и влияние этих юридических институтов.
Нужда в том была прямая – за реализацию реформ нужно было бороться всем неравнодушным миром. Отдавая себе отчёт в крепости традиций «административного восторга» и в неизбежности «крена вправо», следующего за каждой либеральной реформой, создатели судебных уставов предусмотрели довольно остроумную правовую гарантию от возможного вмешательства начальства в дела юридические.
Административно-территориальное и административно-судебное деление империи coгласно уставам не совпадали. При внешней сложности такой системы у неё было одно ценное преимущество: ни уездное, ни губернское местное начальство ни по табели о рангах, ни по реальному должностному статусу не могло оказывать какого-либо давления на судей!
Такое завоевание реформы, как суд присяжных, связывалось в общем мнении с вопросом о готовности народа принять судебные преобразования и воспользоваться их плодами. Ведь по составу своему суд присяжных должен был быть весьма демократичен. Независимо от дохода или жалования в списки присяжных заседателей включались все гражданские чиновники с V по XIV класс, все выборные служащие городских и дворянских учреждений и крестьяне, занимавшие не менее 3 лет выборные должности сельских старост, и так далее. А вот не могли быть присяжными (наряду с впавшими в крайнюю бедность, умалишенными и т. п.) лица генеральских должностей – с 1 по 4 класс в табели о рангах, чиновники полиции, военные, работники суда...
Такая особенность суда присяжных вызвала агрессивно-саркастическую реакцию у его противников. «Судом толпы», «судом улицы» с пренебрежением назвали они его. Но это же свойство нового юридического института было с готовностью поддержано передовым обществом.
«Их ждали, их желали. В них хотелось верить заранее. Этот незримый и неведомый теоретический присяжный должен был облечься в огромном большинстве случаев в реальный образ простолюдина, всего пять лет назад освобождённого от крепостной зависимости...» – писал А. Ф. Кони, размышляя о людях, которым предстояло стать присяжными.
Его коллега и по юридической деятельности, и по перу С. А. Андреевский, давая отпор реакционной критике реформ, обращался к суду присяжных с такими словами: «...Пусть вы – улица! Мы этому рады. На улице свежий воздух: мы бываем там все без различия, именитые и ничтожные; там мы все равны, потому что на глазах народа чувствуем свою безопасность: ...на улице помогут заболевшем, подадут милостыню нищему, остановят обидчика, задержат бегущего вора... там всегда найдутся люди, готовые служить началом общечеловеческой справедливости...»
«Присяжные заседатели, состоящие преимущественно из крестьян, вполне оправдали возложенные на них надежды» – это уже слова министра юстиции Д. Н. Замятина из отчёта его министерства за 1866 год. Двумя десятилетиями позже, обозревая солидную к тому времени историю суда присяжных, И. С. Аксаков буквально выплеснется гордостью за свой народ: «Из всех десятков тысяч приговоров – ни один не запятнан корыстью. Сладкая, благодатная уверенность! Россия ли заплатит за неё неблагодарностью?»
Столь же тесно с идеей новой гражданственности – и по сути, и по форме – был связан институт мировой юстиции. Этот суд, разбиравший так называемые «менее важные дела», дела будничные, просто игнорировавшиеся прежним законодательством, стал одним из мощных каналов отработки нового цивилизованного правового поведения народа. Главным показателем качества работы мирового судьи считалось примирение сторон. Решения его основывались не только на формальной законности, но и на учёте реального уровня правосознания людей.
.jpg)
Автор рисунка: В. Богорад
На гражданина, члена цивилизованного общества, надо было ещё учиться. И мировой судья, может быть, как никто другой, показывал своими решениями и действиями, что достойно подражания в обычной жизни людской, а что недопустимо и наказуемо. «Русский Вестник» писал по этому поводу в 1866 году: «Надо было видеть то изумление, даже раздражение, с которым выслушивают... приговоры господа, прогнавшие от себя служителей, не выдав им жалования за полгода службы потому только, что служители им не понравились; рабочие, самовольно ушедшие с работ до срока найма, вопреки подписанному контракту, пьяницы, никогда не слыхавшие, что нельзя валяться и ругаться на улицах; мужья, не имевшие никакого понятия, что не допустимо избивать до полусмерти своих жён; барин, ускакавший на тройке, даже не оглянувшись на ребёнка, раздавленного им на дороге, и так далее и так далее».
Наконец, несколько слов об институте адвокатуры. Он сумел создать новое привлекательное поприще для той части общества, которая стремилась в юриспруденции реализовать свои гражданские потребности. Появление в 60–70-х годах целой плеяды адвокатов высочайшего профессионализма, с блестящими ораторскими способностями и демократическими убеждениями – яркое свидетельство тому.
Присяжные, мировые судьи, адвокаты немало потрудились, подготавливая здравый человеческий смысл к выбору в пользу нового суда. Именно они восстанавливали доверие народа к суду, поколебали давнее горькое убеждение в том, что «у них там сплошное окаянство».
Характерную черту пореформенной эпохи, свидетельствующую о переменах в общественном сознании, отметил наблюдательный публицист и историк Г. А. Джаншиев: «На место стародавнего выражения «для нас закон не писан», народ стал говорить: «нынче драться не велят», «за это мировой по голове не погладит», «нынче все равны перед законом» и пр.
Надо ли говорить о том, что, как и в начале преобразований в судопроизводстве, самые ценные правовые завоевания судебной реформы не могли не стать объектом атак последовавшей в 1870–1880-е годы «контрреформации». Компетенция суда присяжных, мировая юстиция, гласность судопроизводства и независимость судей от администрации стали теми «нервными узлами», по которым не раз проходил «скальпель» ревнивой самодержавной подозрительности, вельможного чиновного самодурства.
Однако теперь, под воздействием Великих реформ, власть всё больше и больше теряла авторитет, отступая от прошлых либеральных начинаний. Правда, отобрать единожды данное – несмотря на все усилия реакционеров – она уже не могла. Слишком изменилась и страна, и царские подданные. Всякое отступление от либеральных преобразований лишь создавало тревожное дополнительное давление в общественном «котле».
Судебная реформа, по выражению всё того же Кони, «проложила рельсы» для движения России по пути правосудия и законопорядка. Разворачивая эту метафору, скажем, что все остальные параметры и особенности движения по проложенным «рельсам» от этого законотворческого акта уже не зависели. Конкретную работу по наполнению живым содержанием новых учреждений и принципов суждено было выполнять обществу и народу. В меру собственного понимания и правового взросления.
Кто же мог предположить тогда, что они, эти «рельсы», будут приведены в полную негодность «большевистским паровозом». Песне со словами «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка...» ещё предстояло быть написанной.
.jpg)
В медвытрезвителе. Говорят, наши предки немало пили, а нам за них – опохмелье... переходящее в пьянку самостоятельного значения
Ещё в главе «Гражданин - государство - мир»:
Суд скорый, правый, милостивый...