Соловьи поют. Заливаются
Дорогой читатель, Вы любите подарки? Только не такие – давно обещанные и обязательные, к Рождеству или ко дню рождения (хотя и это приятно!) – а внезапные, неожиданные, как бы «ни с того ни с сего», просто из желания порадовать, и при этом совершенно невообразимые? Словом, как сказал один литературные герой, чтобы была шкатулка с секретом, а внутри – прекрасная неожиданность!
Вот такой подарок Вы отныне будете получать несколько раз в год в нашей новой рубрике «Шкатулка с секретом». Мистика, фантастика, блестящий парадокс, короткий, но захватывающий детектив, новелла с головокружительно-изящным поворотом сюжета – всё это и многое другое таится в недрах сей шкатулки и с нетерпением ждёт своего часа, чтобы явиться на Ваш суд.
Откройте же шкатулку, дорогой читатель! Примите наш подарок – не к дате, не к случаю, а просто потому, что получать подарки интересно! А дарить ещё интереснее! И, может быть, улыбка в ответ на подарок и есть самая прекрасная неожиданность на свете?
Отменно странное происшествие, имевшее быть в уездном городе N, что находится всего в... верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор ещё не описано ни в «Северной пчеле», ни в «Московском телеграфе» по причинам известным. Сколь далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах постичь миропорядок, ничего доброго оттого не происходит; единственно лишь неприятности.
За давностью лет происшествие, о котором мыслю поведать, в умах и памяти невольных его участников стёрлось совершенно. Оно и к лучшему: будет меньше поводов для двусмысленных толкований, к чему приохотились нынче столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту странную, но поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к исправлению умов и смягчению нравов.
.jpg)
* * *
В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович Головачёв возвращался из присутствия в собственный дом, причём шёл пешком по своему обыкновению.
Августовский вечер, как водится это в тихих городках наподобие нашего, дышал здесь прелестью и покоем. Мещанские куры, крашенные для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в плодах, именуемых в простонародье конскими яблоками.
Подошед к воротам дома своего, статский советник заметил несообразное, а именно: перед воротами стояла телега, прямая безобразная мужицкая телега. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе манил Платона Герасимовича предерзкой своей рукою.
– Тебе, любезный, чего? – спросил Платон Герасимович, желая более накостылять мужику по шее, нежели с ним пререкаться.
– От дядюшки вашего, – отвечал мужик, смущённо царапаясь пальцем в бороде. – Их, стало быть, Бог прибрали, а это велено передать вам прямо в ручки.
При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик.
– Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, – возразил Платон Герасимович, изумлённый до крайности. – Ты, мужик, говоришь вздор, да ты лжёшь! Тебя надобно к квартальному!
– За труды, барин, полагается, – сказал мужик, потирая пальцами, как делает обыкновенно низшее сословие, желая получить несколько денег.
– А вот мы тебя проверим! – сказал Платон Герасимович и протянул к мужику руки, мысля ухватить. Но вместо мужика в руках у него вдруг очутился обитый рогожею ящик, а сам мужик, вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по улице.
– Экий... – только и произнёс Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. Верно, свинцовых жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья! Ну, уж я удержу над тобой шутку горшую – отобью у тебя актёрку твою француженку да напишу пашквиль!
Положив вперёд так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и велел ему нести ящик в дом.
Отодрали рогожу – под ней, точно, был ящик, но не такой, в каких обыкновенно перевозят винные бутылки либо картины, напротив – и, полноте, ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал Платон Герасимович таких ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом превосходнейшей полировки, одна стенка – дырчатым бристольским картоном, а ещё другая – стеклом серо-зелёного цвета. На крышке, кроме того, имелись пуговки с надписями.
– Не пожалел ведь каналья поручик денег! – заметил сам себе Платон Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка.
– Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное, урода в спирту и смеётся сейчас в трактире Анисимова... Смейся, смейся, подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей француженки. Но для чего же, однако, эти надписи?
Надписи и вправду были пречудные. На дощечку прикреплена была чёрная пластина с серебряными буквицами: «Горизонт». Слово «горизонт» совершенно лишено было твёрдого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же, выполненные твёрдой, но безграмотной рукой.
– Частота строк, – читал Платон Герасимович. – Вкл. Что за вкл? И от чего частота?
Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в прошлом году, например, на святки, в возок квартирмейстера егерского полка подбросили дохлого борова с намёком, потому что у борова углём были намалёваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка. Да мало ли что выдумает праздный ум! Проделка же с ящиком, однако, превосходила всё виденное Платоном Герасимовичем.
– А отвезу я этот ящик прямо к предводителю, – мыслил вслух статский советник. – И мы разберёмся там, что это за ящик. Зачем это – ящик?! И отчего – «горизонт»?!
Любопытство всё же превозмогло необходимую осторожность. Платон Герасимович крутил все рычажки и кнопочки: наконец под пальцами у него раздался щёлк. Внезапный страх охватил Платона Герасимовича: ящик издавал точно такой звук, какой издаёт потревоженный пчелиный рой.
Головачёв ужаснулся коварности канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть людей, но силы оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках противу стекла.
Стекло меж тем засветилось голубым светом, и за ним оказались не пчёлы, как ожидал того поражённый Платон Герасимович, но человеческие фигурки наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный день у раешника.
– Ах, так это раек! – сказал Платон Герасимович и несколько обиделся даже, что не пчёлы. – Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару!
Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых золотом костюмах и с гитарами на манер цыганов: в отличие же от райка они перебирали пальцами по струнам и открывали рты. «Дорогонько стоит, – подумал Платон Герасимович. – Нет, это не поручик Дудаков. Это рублей сто, не менее того».
Он принялся ждать, когда в игрушке кончится завод, и покрутил ещё рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы наполнили комнаты; с трудом догадался статский советник, что это была песня. Напев, однако же, был совсем не цыганский. Головачёв ещё покрутил – певцы запели несколько тише. Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон Герасимович едва успел набросить на ящик рогожу.
– Я чаял, барин, вас тут режут, – простодушно сказал слуга. – Изволите отужинать?
– Вздор какой, – сказал Платон Герасимович. – Кто меня в собственном доме может резать? Ужин подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод.
Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом кpecтьянском лице его выказалось недоумение.
– Он, чать, поёт! – сказал слуга, указуя на ящик.
– Вестимо, поёт, – ответил Головачёв. – Да чего же ему не петь, коли он музыкальный ящик? Подай ужин и ступай.
К ужину тем не менее Платон Герасимович так в тот вечер и не прикоснулся, занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась певица в балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и должна смешить людей. Арлекина Головачёв видывал на гастролях заезжей труппы; певица нимало не напоминала его.
– А она ничего, – сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе этакую фигуру.
С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему обыкновению.
Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом...
Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своём кабинете. Невоздержанный его Матвейка болтал между своих товарищей, что из кабинета барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада. Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как понаторевший мастеровой со станком своим.
Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в какой час может увидеть за стеклом шансонеток, когда – нескромный водевиль, когда – послушать учёного человека о таинствах природы. Более же прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по льду чёрной коробочки, должно быть, из гуммиластика. Сам конькобежец изрядный, Головачёв надивиться не мог той стремительности, с какой играющие носились по льду.
Иных игроков он знал уже по имени и громко приветствовал, когда появлялись они за стеклом.
Читатель вправе удивиться: отчего Платон Герасимович не задумывался над природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался, очень задумывался. По зрелом же размышлении пришёл к мысли, что от дум его всё равно ничего не изменится.
Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так, например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружавшим его чиновникам с вопросом: «А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?»
Когда же стали спрашивать его: – какого шведа? за что? – он сказался больным и ушёл домой. Или в другой раз, будучи приглашён на ужин к предводителю, принялся рассказывать, будто в англицкой столице Лондоне из пробирки родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и пьяниц – отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке?
Более же всего он удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович блистал в салонах, исполняя италианские романсы; сейчас же, сев за клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в которых были такие слова:
Соловьи поют, заливаются,
Но не все приметы сбываются.
А твои слова не забудутся.
Сбудутся, сбудутся!
Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева: редкий бал или попойка в городе обходились без их выполнения. Ещё нескольким подобным пиесам обучил он французскую актёрку Дебомон, чем и отвратил её внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка за бесчинство.
Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачёва было пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грёз, он всё более впадал в меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина – в такие дни ему лучше было под руку не попадаться.
Когда же в казённых суммах случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчёты и с тоскою в голосе сказал: «Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!» – чем весьма обидел нескольких вполне достойных людей.
Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и тайна ящика начала тяготить Головачёва. Первому открылся Матвейке и горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил песню про Арлекина.
Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину Корефанову, окончившему в своё время курс Петербургского университета и покинувшему столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского советника следующей сентенцией:
– Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки такого-нибудь даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской энциклопедии. Черта ли в ней даяку?
На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал:
– Вы в моём доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным даяком я не позволю!
– Это лишь аллегория, – успокоил его Корефанов. – Но природа хитра, и уж если она допускает такое, то, надо думать, не зря.
– Конечно, не зря, – сказал Головачёв. – Как же это зря, когда я, не выходя из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают или, скажем, хоккей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это прогресс!
– Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, – посоветовал Корефанов. – Далеко ли до беды.
– Какая ж тут беда? – удивился Платон Герасимович. – Да ежели таких ящиков наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же соберу всех на ужин и объявлю!
Корефанов откланялся и пошёл прочь.
Головачёв, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все лучшие дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите её бородатой женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером – соберутся равно все. Жизнь в провинции невольно делает ротозеем.
Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был приглашён и я – юный чиновник, вчерашний недоросль.
Посреди залы стоял комод, на комоде – ящик, покрытый китайским шёлком. Рядом с ящиком сиял хозяин дома.
– Вот, господа, – сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая шёлковый покров с ящика. – Парижская новинка – механический раек! Сейчас мы увидим весёлый водевиль «Небесные ласточки», повторяемый по многочисленным просьбам!
Тотчас же Карандафиди поинтересовался: дозволено ли всё это цензурою.
– Дозволено, коли кажут! – поспешил заверить его Платон Герасимович. – А что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами на масленой нынче видели и не такое! Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым сиянием. За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нём шевелились!
– Это чтец-декламатор, – объяснил Платон Герасимович. – Скоро и водевиль начнётся. Слушайте, господа!..
Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой доски. Сейчас, слава Богу, времена другие, и можно хотя бы намекнуть на то, что услышали мы в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра Сергеевича Пушкина, обращённое... впрочем, порядочный человек понимает, к кому. Тогда эти звучные строки для многих были ещё внове...
– А обещали неглиже, – обиделся престарелый князь Рюхин, когда преступная декламация кончилась.
На Платона Герасимовича было страшно смотреть: руки его дрожали, челюсть отвисла. Полицмейстер Карандафиди взял стул и мощными ударами разрушил ящик.
* * *
Платона Герасимовича увезли с курьером в Петербург и более никто его уже не видел. Верный его личард Матвейка разделил судьбу своего господина. Песню про соловьёв запретили.
Остатки ящика облили святой водой и бросили в полынью, как и советовал господин Корефанов. Под старость лет мы сошлись с ним коротко. От него я и узнал все подробности этой истории. Должен присовокупить, что Корефанов смотрел в ящик с гораздо большей пользою, нежели бедный Головачёв.
– Друг мой, – говаривал он мне подчас. – Иногда мне кажется, что в ящике этом можно было увидеть грядущее...
– Каково же оно, грядущее? – спрашивал я. Вместо ответа он глубоко вздыхал и затягивался трубочкой. И я начинал представлять себе, что в грядущем все будут сидеть вечерами дома, смотреть водевили, не ходить в собрания, не разговаривать вот этак запросто, не видеть природы вокруг себя... Страхами этими я делился с Корефановым. Он только посмеивался.
– Ну, не так уж мрачно. – говорил он. – Не одни же там водевили. Вспомните-ка тот вечер...
И он начинал звонким, совершенно нестарческим голосом читать послание Пушкина, и странно звучало оно в устах глубокого старца в чёрном шлафроке.
Суди сам, читатель, можно ли поверить во всю эту историю. Все свидетели уже покинули земную юдоль. Остались только стихи. Я тоже часто твержу их про себя. Взойдёт ли? Бог весть...