Русские космополиты. Подвальные очерки. К смерти созревший
Чья-то рука протянулась ко мне и удержала меня, когда я пробиралась между лежащими и сидящими фигурами в глубь подвала. Вгляделась, узнала графа Р., но не сразу признала его. Как мало был похож этот худой бритый человек в узкой фуфайке на владельца прекрасной виллы, космополита с брезгливой усмешкой на нерусском лице, каким я его знала там, на земле.
Я не любила его, меня смущал скучающий вид, чуждые мне разговоры. А теперь? На бледном лице горели чёрные глаза – не злобно, нет, не страдальчески. Я не поняла, о чём горение их, но порадовалась ему и чувствовала, что он обрадуется мне, – что-то обоим близкое мелькнуло без слов между нами, как если бы тени Гектора и Ахилла, встретившись в Аиде, вспомнили обоим близкое бряцание оружия и ржание коней на милой земле. Но тотчас и забылось.
Не было ничего, кроме тёмных сырых стен, – безумие новой жизни и тьма неведения впереди. Мы заговорили оба сразу. «Давно вы здесь?» – «Видели вы моих детей, здоровы они?» Он всё не выпускал моей руки, и это было так не похоже на прежнее, что я и себя вдруг почувствовала иною. Он перешёл на французский язык, и я не могла и здесь не обратить внимания на его безукоризненный говор и мимолётно вспомнила, что его воспитывали les рeres Jesuites (1).
Он рассказывал мне о своих ночах – сна почти не было с тех пор, как он в подвале (полтора месяца), так – минуты забвения, зато весь день он в полудрёме... Он говорил обыкновенные вещи, но глаза странно, несоответственно словам, продолжали блестеть. Около нас остановился часовой. Граф выпустил мою руку, и я пошла к своему месту, думая про себя, что пойму, должна понять незнакомый мне блеск чёрных глаз.
Но утром мужской персонал подвала по очереди выносил грязное ведро, потом нас гнали на работу, оставляя только старых или больных. На следующее утро, с ведром в руках, мимо меня прошёл граф Р., сильно хромая и морщась болезненно при каждом шаге. Вернувшись назад, подсел ко мне и сказал, что у него открылась рана на ноге, причинённая падением из автомобиля два года назад. Теперь из неё сочится кровь, и он еле ходит.
– Но это меня освободило от работы, – сказал он. – Эти хождения на работу под надзором солдат были мучительнее всего.
– Они грубо обходились? Или работа тяжела?
– Рубить дрова, носить воду – и они там не грубее, чем здесь, нет. Но мне тяжело, когда прерывают le courant de mes idees (2), – прибавил он, усмехнувшись. – Я здесь живу как в полусне, весь день под впечатлением того, что мне снилось, может быть, это даже не сон... Это помогает жить.
– А вы помните этот сон? Могли бы рассказать?
Граф вдруг оживился и, осмотревшись по сторонам, нагнулся ко мне.
– Это всегда одно и то же, это ощущение другого мира. Очень трудно передать, но я всегда знаю.
– Загробный мир?
– Да. И знаете, никогда, во всю жизнь не знал я такой свободы и лёгкости, какие испытываю теперь. Попробую объяснить вам, как я к этому пришёл. Не знаю, сумею ли. Я ни с кем не говорил об этом. Видите ли, я сделал одно открытие.
Он заметно волновался. Правая щека его стала подёргиваться. И, заражаясь его волнением, я готовилась слушать. Но он вдруг встал.
– В другой раз. Потом. Нужно пойти перевязать ногу.
Он сделал шаг, поморщился, с усмешкой огляделся:
– Ведь всё, что мы здесь терпим, все условия – c'est terrible (2)... А почему это так мало затрагивает? Как вы это объясняете?
И, не ожидая ответа, пошёл, прихрамывая, к своему месту, час среди дня, когда в нём пробуждался интерес к земному и тоска по нём – бывал он тогда трогателен и жалок. В два часа приносили обед заключённым. И задолго до этого Р. становился у решётчатых дверей, прильнув лицом к перекладине, и с жадным нетерпением смотрел вверх. Так звери в клетке тоскливо ждут часа кормления. Но не обеда ждал он, а тех, кто приносил его.
.jpg)
Автор рисунка: Г. Попов
У него было пятеро детей. И они по очереди приходили по двое. И был миг – недолгий, когда, остановившись над спуском в подвал, они передавали котелок и хлеб солдату, и в это время отец видел их, и они встречались с ним глазами, кивали ему и уже должны были отойти, уступая место другим.
Чаще других приходила старшая дочь его, несоразмерно вытянувшаяся пятнадцатилетняя Ксения с бледным тревожным лицом. Она приводила за руку маленького брата или младшую сестру. Иногда являлись два средних мальчика. Лица – испуганные; они выросли из своих матросских пальто и тщетно старались запрятать иззябшие руки в карманы. Так отец видел их всех и знал, что они все здоровы.
Однажды я встала рядом с ним.
– Мне кажется, что у них истощённый вид, – сказал он. – Боюсь, что они уже голодают.
– На что они живут? – спросила я.
– Продают, меняют, что осталось. Этим заведует Frаulein. Я знаю, что она сделает всё, что возможно. И всё-таки беспокоюсь! Уже четыре дня Кока не приходил. Вот! Вот они!..
Он оживился, нежностью засветились глаза. Тоненькая, нервная, неестественно высокая девочка с маленькой сестрой.
– Опять нет Коки.
Она передавала солдату узел и глазами тревожно впилась в нашу тьму.
– Что Кока? Не болен? – крикнул ей отец.
Она вздрогнула и волнуясь стала говорить.
Но кто-то уже оттолкнул её в сторону. А на графа прикрикнул часовой в дверях. За этот вопрос мы все поплатились: запретили родственникам приближаться к дверям. Должны были сдавать еду в сторожке, не доходя до подвала, и мы перестали видеть своих.
Граф не говорил почти ни с кем. Часами сидел он или лежал на своём месте. И только иногда по вечерам подсаживался к лампочке с Евангелием в руках. Я уже не удивлялась этому. Я забыла, потеряла прежний облик его, с которым так не вязалось то, что он делал теперь. Не видя его в течение двух дней, я пробралась вечером к его углу и застала его лежащим под пледом. У него был озноб.
– Думаю, что это лихорадочное состояние от ноги, – сказал он. – У меня образовалось нагноение.
– Вы заснёте? Уйти?
– Нет. Посидите. Мне хочется говорить. Я думал о вас.
Он подвинулся, и я присела рядом.
– Теперь вы мне скажете? – спросила я.
Он приподнялся на локте и приблизил ко мне лицо.
– Вы понимаете, что это очень трудно сказать? Боюсь, вы не поймёте. Вы что хотите знать?
– Всё, что можно. Каким вам представляется тот мир во сне? Какое открытие вы сделали?
– Да. Открытие... Знаете, я вчера прочёл в Евангелии... Спасибо, знакомый один дал мне здесь незнакомую книгу – I'Evangile... Так вот, попалось мне у Иоанна: познаете истину, и истина сделает вас свободными. Мне иногда кажется, что я познал истину...
Он говорил как бы шутя и усмехнулся на этом слове. Но я знала, как важно для него то, что он собирался сказать. Он говорил шёпотом:
– Раз во сне я ощутил, что от меня отпало время, или я сам выпал из него. Понимаете? Ведь мы замкнуты во времени. Нет выхода. Ну, и это было такое блаженное состояние, что, проснувшись, я попробовал опять вызвать его. И мне удалось. И теперь иногда я часами забываю всё.
Граф Р. переменил положение и опять зашептал оживлённо:
– Я как беглый, не помнящий родства... От всего свободен. Ведь все страдания, желания наши и унижения, какие мы здесь переносим, – всё в рамках времени. Откиньте его, и всё отпадёт. И видишь другое, что время заслоняет собою.
– Бога? – также шепнула я.
– Да-а... Мне теперь кажутся дикими разговоры о Боге среди обыденной жизни. Там Его нет. И Евангелие бессмысленно и непонятно там. Сумасшедшая книга. В ней всё смешано. И потому так трудно её понять. Христос даёт ответы вне времени, а спрашивают Его люди, которые не могут перейти эту черту. И потому кажется, что они говорят о разных вещах и не понимают друг друга.
Всё больше он волновался, повторяя часто уже сказанное, силясь уяснить своё чувство, для него самого́ чудесное. Не ново было то, что он говорил, – важно, что он сам в себе открыл это и что это было спасительным окном, открывшимся на волю. И мысли, неопытные, медлили и колебались перед каждым шагом вперёд, как бы ощупывая друг друга во тьме. И именно в нём, так уверенно судившем раньше о своих земных делах, эта робость и изумление были трогательны и мучительны до слёз.
– Я верю, что это и есть то, что люди называют раем, – сказал он, – этот выход из времени, если он длится без возвратов к жизни.
Почему мне вспомнилось прочтённое где-то слово: Todesreif – для смерти созревший? Почему строго и торжественно в душе, как над раскрытой могилой?
И свершилось.
Среди ночи разбудили нас шум и резкие голоса. Отпирали решётчатую дверь – пахнуло холодом; тёмные фигуры в рогатых шапках теснились у входа; кто-то читал приказ. Все поднялись, зашевелились испуганно. Смятение и жуть стояли в воздухе. И хотя был окрик: «Не вставать с мест!» – большинство не послушалось его. Караульный назвал шесть человек – они должны были немедленно следовать за ним.
Среди них был Р. Почему ночью? Почему, как на подбор, поименованы были самые состоятельные в нашем краю? Почему на вопрос, взять ли вещи, был ответ: «Не нужно, идите в чём есть». И хотя нельзя расспрашивать, один из вызванных стал допытываться: куда нас отправляют? – «Нам неизвестно, – ответили ему, – подвода ждёт».
Это последнее чуть-чуть успокоило: значит, повезут? Может быть, в город? Или это неправда? Город представлялся спасением: там был суд, законность, люди... Торопили. Наскоро натягивали пальто, шапки, прощались с остающимися. Бредовые минуты.
Обняла Р., перекрестила его – был просто брат мне в Боге, в вечности. Он казался бледнее обычного. И как всегда, когда его отрывали от созерцания, – лицо стало страдальческим. Но, кажется, он надеялся.
– ...а вы обещаете, когда вас выпустят, навещать детей моих?
– Обещаю... Господи! Всё, всё обещаю...
Но, может быть, ничего? Времени нет, и всё, что во времени, – неверно...
Увели их. И настала могильная тишина. Никто не спал до утра. Чувства напряглись до боли. Глаза сверлили темноту. Слух мучительно ловил звуки. Казалось, сквозь стены проникаем мы. И все молчали... Ни одного слова не было сказано. Не слишком ли мы полагаемся на себя? Не слишком ли редко обращаемся мыслями к незримому, вневременному? А для кого оно не облекается во Имя Христово – для тех к тому «неведомому Богу», которому стоял жертвенник в Афинах?
Через два дня от новых заключённых, пришедших с воли, узнали, что всех шестерых прямо из подвала повели под усиленным конвоем к одинокой скале, выдающейся в море, далеко от жилья, и там они были расстреляны. Там же, в песке, вырыли яму, куда свалили тела, и сравняли землю над ними. И когда родственники пытались приблизиться к родной могиле, их отгоняли с угрозами арестовать. Так – омываемое волнами, ничем не отмеченное, скрыто близ моря место успокоения их.
А наверху, на горе, скоро вырос новый холмик, тоже могила. Трепетная девочка Ксения с прозрачными глазами подвижницы не выдержала нависшего над ней бремени. Не знал Р., что Fraulein, на которую он полагался, умирает от чахотки и уже не может поднять головы; что большой дом занят солдатами и лишь в одной задней комнате ютятся дети близ умирающей; не знал, что добывание денег и заботы о прокормлении семьи легли на неё, на этого подростка, выросшего в неге; не знал, что, подавляя безумный страх, она ходила одна в «чрезвычайку» – наивно просить помиловать отца.
И когда разнеслась весть о гибели, ужас охватил её, ужас, что она не смогла спасти его, не сумела сделать того, что нужно. И страшный недуг – нервный внезапный паралич – в два дня унёс её.
***
1 – Отцы иезуиты (франц.) – Прим. ред.
2 – Течение моих мыслей (франц.) – Прим. ред.
3 – Это ужасно (франц.) – Прим. ред.
---
У прочитанного сейчас вами, друзья, своя особая история. Много лет назад я нашёл эти странички, исписанные тонким, летящим почерком, – нашёл разорванными и смятыми под столом у комиссара, что вселился в нашу квартиру. Я когда-то рассказывал вам о нём: он возвращался домой ночью, пьяный, и долго молча сидел на стуле посреди комнаты, не зажигая света; а иногда вдруг начинал палить в стены из маузера, что-то невнятно бормоча сквозь зубы... Однажды его не было три дня подряд, и я разгуливал по комнате, наслаждаясь покоем. Тут-то я и нашёл эти листки. И прочитал. И ужаснулся. И тотчас решил, что мой долг – спрятать их до той поры, когда об этом можно будет говорить вслух.
...Иногда я вижу их, всех вместе: изысканного космополита графа Р., так поздно обретшего для себя веру; тоненькую девочку-графинечку, что стремилась взять на свои хрупкие плечи всю тяжесть окружающей жизни; таинственную обладательницу летящего почерка, кроме этих удивительных записок, не оставившую нам ничего – даже имени; и моего комиссара, в свою очередь сгинувшего в подвалах ЧК в страшном 38-м... Я смотрю на них и думаю: зачем?!
.jpg)
Ещё в главе «Времена - народы - мир»:
«Высветлить человека во всех силах его». Просвещение по Николаю Гоголю
Русские космополиты. Подвальные очерки. К смерти созревший
Коллективное мнение о русском просвещении. Игра в ответы и вопросы в кругу старых знакомцев