Русская мысль на RENDEZ-VOUS
Говори о самом личном, говори об этом, одно только это и нужно, не стыдись, об общественном говорится в газете.
Элиас Канетти
.jpg)
Автор рисунка: В. Данилов
В предыдущей статье я сформулировал ряд предположений по поводу типов исторического понимания и относительно необходимости выработки новых подходов к отечественной истории. Хотелось бы продолжить этот разговор, поставив в центр внимания такую тему, как русская мысль. И прежде всего – мысль историософская, социальная, политическая, правовая.
Есть несколько причин, в силу которых разговор этот становится для нас сегодня чуть ли не неизбежным. Дело в том, что в годы так называемой перестройки русская мысль – дореволюционная и эмигрантская, запрещённая и гонимая – стала фактом общественного сознания. Причём фактом очень и очень значительным.
И в этом своём качестве ей даже удалось потеснить литературу. То есть в рамках русской культуры возникла принципиально новая ситуация. С известной долей осторожности можно сказать, что мы переживаем эпоху постепенного отхода от традиционной для двух последних столетий литературоцентричности.
Но наряду с фронтальным наступлением русской мысли парадоксальным образом можно констатировать её же бессилие. Долгие коммунистические годы мечталось: вот можно будет напечатать наше лучшее, настоящее, родное, прочтут люди, восстановится связь времён, начнётся нормальная жизнь... Наконец-то русская мысль на воле. Её выпустили из-под запрета спецхранов, там- и самиздатов. Но она ничего не может. Ну же, преобразуй, воспитывай, вразумляй. Ничего не выходит. Смешные, конечно, были надежды юности. Разве может измениться живая жизнь от каких-то там текстов философов, богословов, социологов.
Хуже другое. Долгожданное возвращение отечественных мыслителей никак практически не сказалось на состоянии культуры. Такая странная картина получается. Диспозиция изменилась – литература несколько отодвинута в сторону, взоры публики обращены к мыслителям. Уже это само по себе хорошо. Ведь нам не раз объясняли, что Россию погубил литературный подход к жизни. Нет, сегодня мы хотим быть очень серьёзны и не станем повторять ошибок прошлого. Мы внимательно прочтём П. Флоренского и Ив. Ильина, Н. Трубецкого и К. Леонтьева...
Именно это в первую очередь и хотелось бы выяснить: почему спрос превысил предложение? Почему то, с чем связывались такие надежды, оказалось практически бесполезным и ненужным в «тот назначенный час»? Или это не так? И всё зависит от угла зрения, от нашего умения прочесть и понять?
А прочесть и понять нам всё-таки придётся. Хотя бы потому, что главной темой отечественной мысли была (и, наверное, останется) самоё Россия. Её исторические пути, её «душа», её мировое призвание и тому подобное. Это было подмечено давно. Об этом любил говорить Н. Бердяев. Совсем недавно данная проблема была разобрана в блистательной статье Е. Барабанова «Русская философия и кризис идентичности» (1) .
Действительно, в определённом смысле русскую мысль можно квалифицировать как коллективный опыт ретроспективного самопознания России. Как саморефлексию культуры. Думаю, что одним из наиболее перспективных подходов к выработке нами новых, более адекватных «места и времени», типа исторического понимания, понимания прошлого родины, является изучение той совокупности образов России (их смены, взаимозависимости, предпосылок возникновения, причин отмирания, их трансформации и так далее), которая была создана отечественной мыслью в XIX–XX столетиях.
Но самое главное здесь – фальсификация этих образов (в смысле критического реализма Карла Поппера). Совершенно не исключено, что в ходе подобного исследования мы получим неожиданные результаты, которые заставят по-новому взглянуть на историю Отечества и русскую мысль, обнаружить фальсифицированность не только образов России, но и тех мифов (в том числе и современного происхождения), которые существуют по поводу и вокруг русской мысли.
По существу, эта работа уже делается такими исследователями, как Евгений Барабанов, Борис Гройс, Борис Парамонов и другие. И делается настолько ярко и талантливо, что в ближайшем будущем вполне сможет сформировать определённое понимание русской мысли. Я объединяю этих учёных в одну группу не потому, что их позиции так уж близки друг другу. Нет, это очень разные, оригинальные аналитики, у каждого за плечами свой опыт, свой путь, и каждый трактует предмет, как сказал бы Константин Леонтьев, «на свой салтык».
Вместе с тем имеется нечто, что их роднит. Это нечто – метод психоанализа, который они применяют при рассмотрении русской мысли. Сам по себе психоаналитический подход, естественно, не вызывает никаких сомнений; он столь же почтенен, сколь и апробирован в науке. Кроме того, ни Барабанов, ни Гройс, ни Парамонов не зациклены на нём (хотя в творчестве каждого его удельный вес различен).
Скажу больше, именно этот метод позволяет увидеть русскую мысль в новом ракурсе, способствует лучшему её пониманию. Но психоаналитическая расшифровка текстов имеет и свои издержки. Причём вне зависимости от воли учёных эти издержки в интенции очень опасны, поскольку их следствием может стать рождение ещё одной, очень жестокой инструкции относительно того, как понимать русскую мысль.
Поясню это на примере двух работ: уже названной Евгения Барабанова и замечательной статьи Бориса Гройса «Поиск русской национальной идентичности» (2). Основные тезисы Б. Гройса таковы: необходимо различать русскую философию и просто философию в России; для русской философии центральная проблема – Россия и Запад; в контексте русской интеллектуальной традиции термины Россия и Запад представляются шифрами для обозначения фундаментального философского вопроса об универсальности мышления и культуры (3); термин Запад обозначает установку на универсальную, общеобязательную, рациональную истину по ту сторону любых различий в жизненной и культурной практике (4); термин «Россия» указывает на невозможность такой истины и на необходимость искать решения не на уровне мышления, а на уровне самой жизни (5); отсюда следует, что в известном смысле русская философия есть философски сформулированная антифилософия (6).
Далее: в первой трети XIX столетия Россия, русская культура, русская мысль были психологически травмированы; идеология Просвещения, которую исповедовало большинство тогдашнего русского образованного класса, оказалась скомпрометированной; Россия, полагавшая, что она, хоть и с запозданием, но движется по единому пути мирового Просвещения, осталась без исторического ориентира.
Вследствие краха просвещенческой идеи об общечеловеческой культуре относительно лёгкая задача стать просвещённой сменилась для России куда более сложной задачей стать оригинальной (7); в это же время русское общество оказывается под глубоким воздействием германского идеализма; но, согласно этой философии, Россия не могла рассчитывать на то, чтобы породить что-либо оригинальное в будущем (8), поскольку сам немецкий идеализм, как полагали его классики, означал конец истории; таким образом, Россия оказалась в безвыходной ситуации; она была поставлена перед требованием быть культурно-оригинальной уже в постистории, когда оригинальность стала для неё недостижимой (9).
В результате Россия превращается у отечественных мыслителей в нечто радикально Иное по отношению к разуму, Духу, мировой истории – в подсознание русского человека, наделённого европейским сознанием (10). «Но Россия, – говорит Борис Гройс, – не была единственной зоной, выпавшей из шеллингианско-гегелианского исторического синтеза» (11). Здесь автор указывает на позднего Шеллинга, Кьеркегора, Маркса, типы философствования которых обладали структурным сходством с русской мыслью.
В конечном счёте он приходит к выводу, что русская философия, под которой понимается славянофильски ориентированное философствование о России, оказывается частью общей парадигмы постидеалистической философии в Европе в период кризиса шеллингианско-гегелианского историзма. Это было время первых открытий бессознательного как необъективируемого Иного, находящегося по ту сторону рефлексии, диалектики, мышления или познания.
Более того, само мышление было понято в свете этого открытия лишь как функция бессознательного – мировой воли, экзистенции, экономической практики и так далее, и тем самым не способное отрефлектировать и обосновать самоё себя, как это ещё недавно имело место в германском идеализме. Россию Чаадаева и славянофилов можно поэтому считать ещё одним именем для европейского постидеалистического бессознательного (12).
.jpg)
Перефразируя известное выражение, можно сказать, что ум человеку дан не для того, чтобы он играл в страшные игры
Такой, по Борису Гройсу, предстаёт перед нами русская философия, русская мысль. Замечу лишь, что эти свои коренные признаки она сохранила вплоть до сегодняшнего дня. Во всяком случае, марксизм-ленинизм советской эпохи также вписан Борисом Гройсом в эту схему.
Та же проблематика разрабатывается в статье Евгения Барабанова. Своеобразие русской мысли он видит в том, что в центре всех типов философского дискурса находится тема России, традиционно понимаемая как фундаментальный вопрос об исторической, религиозной, культурной, социальной, метафизической, экзистенциальной идентичности (13) .
По словам исследователя, этой же центральной темой определяется и главная оппозиция, которой подчинены историософия, гносеология, антропология, аксиология, этика, история философии, – оппозиция Россия – Запад, оппозиция, которая, несмотря на все усилия её рационального осмысления, составляет неустранимый невротический конфликт, лежащий в основе культурного самосознания, – конфликт между побуждением и вытеснением, между действительностью и фантазиями, между желанием укрыться в прошлом и безудержными футурологическими проектами глобального переустройства жизни, между навязчивыми самоупрёками в несамостоятельности или умственной отсталости и претензиями осчастливить мир сверхценными идеями» (14).
Для русской религиозной философии характерно, продолжает Евгений Барабанов, трактовать самоё себя как достаточную и необходимую альтернативу всей западной философии (15). Эта достаточность и альтернативность и составляет, по остроумному замечанию немецкого учёного В. Герта (его цитирует Е. Барабанов), содержание не только русского в русской философии, но и философского в русской философии (16). Сама же русская философия есть форма узаконенного невроза, невроз своеобразия.
Аксиома психоанализа: невротик застревает в своём прошлом. Неустранимое прошлое русской философии – её центрированность на квазифилософской проблеме-загадке – Россия (17). Причём Россия понимается как подсознательное Иное по отношению к Западу, как принципиальная анти-Европа.
Таковы вкратце основные положения работ Б. Гройса и Е. Барабанова. Разумеется, их содержание далеко выходит за рамки пересказанного мною, но для нашей темы особый интерес представляют именно эти тезисы.
.jpg)
Скажу сразу: мне многое импонирует у Б. Гройса и Е. Барабанова. В самом деле, их (а также Б. Парамонова) понимание русской мысли существенно углубляет и обогащает наши представления. Однако при этом навязывает нам её новый мифический образ. Ведь русская мысль не только творит мифы и строит утопии по поводу России и Запада, но и по поводу самоё себя. И это тоже её коренное качество, которое и демонстрируют сами Б. Гройс и Е. Барабанов.
Что же конкретно вызывает возражения в этих построениях?
Во-первых, получается, что русская мысль на протяжении почти двух столетий (XIX и XX) была и остаётся некоей субстанцией, равной самой себе. То есть она вроде бы и развивалась, эволюционировала, но в чём-то наиболее важном, принципиальном оставалась неизменной. Опять-таки, пользуясь словарём Б. Гройса, можно сказать, что в некотором роде советский марксизм есть преображённый П. Я. Чаадаев (или И. В. Киреевский, или ещё кто-то из прошлого столетия). Кстати, вот список отечественных мыслителей, которых Б. Гройс упоминает в своей статье и которые образуют русскую философию: П. Я Чаадаев, И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, В. С. Соловьёв, Л. Н. Толстой, Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев, М. А. Булгаков, П. А. Флоренский, Лев Шестов, М. М. Бахтин, М. А. Богданов и далее безымянные представители диалектических материалистов.
Возражение же вызывает мнение авторов о принципиальной неизменяемости русской мысли, о некоей её вечной субстанциальной подоснове. И дело даже не в том, какова эта субстанция. Главное – в факте её признания. Тем самым признаётся субстанциальность, закрытость и предустановленность исторического процесса. В нашем случае – процесса развития русской мысли. Хотя слово «развитие» здесь неуместно; как раз развития схемы Б. Гройса и Е. Барабанова и не предполагают.
Во-вторых, я не могу согласиться с тем, что творчество русских мыслителей (от Петра Чаадаева до наших дней) определяется подсознательной реакцией на интеллектуальную ситуацию в Европе. «Россия как подсознание Запаса» – назвал одну из своих работ Б. Гройс (18) (точнее было бы: «Россия есть подсознание Запада»; именно это следует из гройсовской статьи). Да, наша культура, наука, мысль всегда (со времён Петра Великого) испытывали сильнейшее воздействие Запада; да, поиск национальной идентичности всегда вёлся у нас в системе координат Россия – Европа; да, наша интеллектуальная история XVIII–XIX вв. есть по преимуществу история высших классов российского общества, подвергшихся сильнейшей европеизации.
Да, проблема Россия – Запад мучительнейшая и трагическая для русского сознания. Но то, что всё и вся у нас есть результат глубокой психологической травмы, которую получил русский ум при столкновении с Европой, и что эта травма предопределила будущее отечественной мысли, этого принять я не могу.
При всей виртуозности и изысканности исследовательских приёмов Б. Гройса и Е. Барабанова, их прочтение истории русской мысли сводится к формуле стимул – реакция. Но даже если принять методологию и выводы этих учёных, остаются открытыми следующие вопросы. Почему именно таким образом русская культура реагировала на встречу с Западом? Почему поиск национальной идентичности привёл Россию к самоопределению и самопониманию как принципиальной анти-Европы? Почему тысячелетнее существование русской культуры в интеллектуальной сфере вылилось в создание философски сформулированной анти-философии?
Напрашиваются и другие вопросы. Не кажется ли Б. Гройсу и Е. Барабанову, что они стали заложниками психоаналитической методологии? Если русские философы на уровне подсознания трактовали Россию как Иное (по отношению к Западу) и их тексты, само их мышление объективно становились функцией (в определённом смысле) Иного, то Б. Гройс и Е. Барабанов отрефлектированно и осознанно придают России статус Иного, а отечественной философии статус философски сформулированной антифилософии. Так незаметно исследовательский метод подменяет собой содержание, так тот философский жанр, в котором работают Б. Гройс и Е. Барабанов, – Ideologiekritik, становится идеологией.
Кстати, если следовать логике их рассуждений, а также согласиться с адекватностью их анализа, мы находимся в ситуации прямо-таки безвыходной. И не случайно оба эти автора заканчивают свои статьи на весьма пессимистических нотах. Да и с чего бы взяться оптимизму: русская мысль устойчиво равна самой себе (даже коммунизм оказался не помехой) – об этом убедительно говорит Е. Барабанов, психологическое травмирование со стороны Запада продолжается (Б. Гройс свидетельствует: «русская культура снова оказывается перед вопросами: каким образом она может определить на теоретическом уровне свою национальную идентичность и оригинальность, с помощью каких самоинтерпретаций она может защитить себя от полного растворения в более динамической западной среде») (19). Следовательно, русская мысль обречена продуцировать и репродуцировать философию как форму узаконенного невроза (20).
...Вообще-то и Б. Гройс, и Е. Барабанов представляются мне весьма характерными для отечественной культуры учёными и мыслителями. Типологически они напоминают мне людей, которые говорят: нет, в России по тем-то и тем-то причинам демократии быть не может. Россия не рождена для демократии. По всей природе она принципиально антидемократична. Правда, одни видят в этом трагедию, другие полагают благом. Но на глубинном-то уровне они сходятся.
Скажем, Янов и публицисты из «Нашего современника». Только у Янова между анализом русской истории и тем, что он желает своей Родине, образуется зазор, трагическое несоответствие, которое он хотел бы преодолеть с помощью Запада (заграница нам поможет). А новые правые нашисты в попытках России стать свободной обнаруживают заговор тёмных сил, помноженный на предательство национальных интересов определённой части традиционного истеблишмента и некоторых интеллектуальных кругов.
Но у Янова и нашистов лишь поэзия различная, правда одна и та же. Или на более привычном языке: они сходятся в оценке исторического Sein русского народа и полностью не согласны друг с другом относительно его Sollen в истории. Разумеется, в рамках такой исторической парадигмы господа профессиональные патриоты гораздо более логичны и последовательны, нежели безродные нью-йоркские (мюнхенские, московские, парижские) либералы из шестидесятников, русофобов, эмигрантов и прочей сомнительной публики.
.jpg)
Автор рисунка: В. Богорад
По большому счёту у Б. Гройса с Е. Барабановым и у наших современников тоже одна правда. Какой-нибудь сегодняшний поклонник Н. Данилевского или И. Ильина с удовольствием, думаю, согласился бы с тезисом, что Россия есть анти-Европа, а русская философия – антифилософия, то есть антизападная философия. И с тем, что русская мысль всегда равна самой себе и сущностно неизменяема. Хотя, конечно, для одних всё это – к великому сожалению, для других – к не менее великой радости и гордости.
Я не случайно остановился на работах Б. Гройса и Е. Барабанова. Это, повторяю, действительно из лучшего, что пишется у нас об отечественной мысли. К тому же при внешней формальной новизне их анализа содержание, суть подхода традиционны. Именно это и есть залог успеха. Старые, привычные истины (пусть горькие) сказать новым языком. В деле изучения русской мысли Б. Гройс и Е. Барабанов совершили такую же революцию, как в середине столетия в области социальной, политической и правовой философии И. Ильин. Всем им удалось невозможное – влить старое вино в новые мехи. Не сомневаюсь, что подобная инструкция по прочтению русской мысли приживётся.
Как же быть? Как справиться со всем этим? Неужели всё, что думали и писали в этом и прошлом столетиях русские люди, столь безнадёжно болезненно, рецептивно и оригинально лишь как подсознательная реакция на Запад и его вызовы? Неужели у нас ничего нет за душой, кроме невротических мифов и утопий? Или, напротив, русская мысль и вправду заслужила жалкую и позорную себе участь: чтоб её трактовали в национал-патриотическом духе?
Единственный способ, с помощью которого можно получить ответы на эти вопросы, – это, наверное, попытаться ещё раз прочитать историю русской мысли. Но на этот раз с открытыми глазами. И постараться не стать рабом какого-нибудь метода, включая и психоаналитический. И увидеть не то, что ложится в схему (ту или иную), не то, что, может быть, хотелось найти. Но – увидеть и понять историю русской мысли (историософской, социальной, политической, правовой) как историю творчества, жизни, практической деятельности нескольких десятков людей, существовавших на этой земле в последние два столетия.
Звучит наивно? Может быть. А может, так и надо: просто и наивно взять тексты и методом медленного чтения определить, где невротизм и реакция на уровне подсознания, а где глубокий, беспощадный анализ, из которого вырастали программы преобразований (да ещё порою и реализовавшиеся). А где заблуждения, имманентные тем эпохам. Или заблуждения, порождённые чем-то другим. И какова природа русских утопий. И в чём подлинная оригинальность русской мысли. Да и была ли она?
Юрий Пивоваров
***
1 – Вопросы философии. – М., 1991. – № 8. – с. 102-116.
2 – Вопросы философии. – М., 1992. – № 1. – с. 52-60.
3 – Б. Гройс. Указ, соч., – с. 52.
4 –Там же.
5 – Там же.
6 – Там же.
7 – Там же, с. 53.
8 – Там же.
9 – Там же.
10 – Там же, с. 55.
11 – Там же, с. 55-56.
12 – Там же, с. 56.
13 – Е. В. Барабанов. Указ, соч., с. 104.
14 – Там же.
15 – Там же.
16 – Там же, с. 108.
17 – Там же, с. 110.
18 – См.: Родник. – Рига, 1990. – № 9, с. 52-56.
19 – Б. Гройс. Указ, соч., с. 59.
20 – Е. В. Барабанов. Указ, соч., с. 110.
Ещё в главе «Мышление - вера - нравственность»:
Русская мысль на RENDEZ-VOUS