Протянутая рука
Когда у вас, казалось, нет сил, остаётся ещё одна сила – сочувствие другому.
...Живём. И среди прочих отметин наступивших времён – примета-знак протянутая рука.
«О великий, могучий...» – и тут на месте и на сей сюжет присловок-поговорок у него пруд пруди. Первые на памяти: от сумы да от тюрьмы..., пойти по миру..., с шапкой по кругу..., идти с протянутой рукой...
Протянутая рука тянется к тебе со всех сторон: смилуйся, прохожий! Заметь меня, не обессудь, помоги, погибаю!..
И тотчас ударяет в сердце: «...когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая... не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас...», «...просящему у тебя дай...», «...когда творишь милостыню, не труби перед собою...».
Так говорит Иисус, зорко вглядываясь в наши тщеславные души, слыша помыслы сердца, обуреваемого греховной корыстью, и видя руку, дающую не безоглядно – с расчётом.
Проблема нищенства, краткая драма соударения двух людских душ в мучительно-неловкой коллизии нравственного взаимоиспытания, огромна, стара как мир, и неспроста занимает она столь важное место в Нагорной проповеди, квинтэссенции христианства.
Сегодня проблема эта открылась нам во всей своей грубой наготе.
Почти невидимые вчера они явились откуда-то, распространились тысячами: наша бравая «берегущая» милиция перестала гонять их, как прежде, дабы не портили благолепия социалистического фасада, и как только стало дозволено, с пятачка-резервации церковной паперти в грешный мир поползла сирая, убогая, нищая Русь.
Кого не вывел тут в просцениум времени жестокий постановщик извечной российской трагикомедии!
Вдруг сотворилось из благостного вранья пёстрое племя отверженных и несчастных, на всех узлах расселись и разлеглись они, протянув руку или выставив шапку для подаяния, для пробуждения нашей доброты, милосердия, совестливости и сердобольности – наши братья и сёстры, которым нечего предложить рынку, кроме горя и увечных членов.
Внезапно обнаружилось, что имя им легион, что все эти годы они где-то были и прозябали, как-то мыкались-перемогались, а вот ныне сделалось и вправду невмоготу.
В наш просвещённый и гуманный век мы то и дело слышим красивые модные слова из научно-журналистского жаргона. К примеру, словцо «структурировано». Так вот, и эта категория наших беднейших сограждан многосложно структурирована, и среди них, среди маргиналов, то бишь, попросту говоря, вышибленных свирепой действительностью на обочину нашей легендарной «широкой и ясной» дороги – в канаву, под забор, в придорожные отбросы, имеется внутреннее деление – на нищих подлинных и мнимых.
Тут встретишь и актёров, и оборотней, и накопителей-симулянтов, и идейных бездельников, и мошенников – пусть даже в обличье всамделишных инвалидов, пусть без явной игры и обмана населения – мнимые всё равно узнаются.
Узнаются нарочитой жалостливостью поз и голосов, заученной и непременно нараспев плаксивой скороговоркой формулы прошения, бьющей на сострадание оперно-театральной грязью лохмотьев и телесных обрубков, показной сокрушённостью глаз, а ещё по тому, как бездушно-механически, на голом автоматизме жеста, обмахиваются они, изображая крестное знамение...
Всем ли следует подавать? Думаю, да. И тем не менее обычные рассуждения в том смысле, что, мол, все эти люди равны, равны в унижении, ибо приняли своё положение и смирились с таким уделом, обратили горе в торг и ремесло, короче, пали безвозвратно, опустились, переступив через гордость и личное достоинство: не принимаю и отвергаю. То-то и оно, что не все пали и не все равны!
Да, знаю, и про команды и группировки нищих, и про дань с выручки. Всё это есть. Сколько угодно в любом подземном переходе, на любом вокзале. Таких немало, и вдобавок многие таскают и держат на коленях замученных толчеёй, грязных, будто опоенных дурманным варевом маленьких детей – свой самый надёжный и безотказный рабочий «инвентарь»... Всё так. Но разговор не о них.
Разговор о нищенстве подлинном, от безвыходности катастрофы, когда человеку буквально нечего есть, и чтоб не подохнуть, как собака, чтобы продлить хоть такую жизнь, на таком месте под солнцем, он протягивает руку вам или мне, потому что наша копейка для них не что иное, как исполнение мольбы о Хлебе Насущном.
Именно это – и ничто другое составляет для них наше смущённо-суетливое покаянное подаяние. Но даже в эти мгновения, когда не разобрать, кто больше унижен ситуацией такой необходимости, мы сплошь и рядом бываем вознаграждены – одним только вспыхнувшим благодарным встречным взглядом, одним выражением глаз на миг воскресшего в сердечном отклике смердящего Лазаря, изнемогающего в наших общих струпьях.
Меж тем подлинных нищих всё прибавляется на нашей с вами земле. И это не случайно в стране, где взорвались заложенные десятилетия назад дьяволом безбожия адские машины, взорвались и всё смешали в кучу развалин, разметали и взбаламутили кое-как устоявшийся мироуклад невесть на сколько лет.
Эти взрывы в стране, где из разорённых гнёзд согнаны и двинулись в капища больших городов тысячи беженцев – людей, враз потерявших всё, – не пройдут даром никому. Сегодня это уже батальоны и полки нищих, это – протянутая рука ещё не утративших веру хотя бы в людское сострадание. Этих – узнать легче лёгкого. У них – особенные глаза. Оттого, что и впрямь больше некуда идти и больше не у кого просить. Оттого, что богатейшая страна и деловитые её власти видеть их не желают.
Им, властям, якобы нечем помочь своим беднейшим подданным, нечем их накормить – и это при разбухшем у всех на глазах, как похабная опухоль, цинично-бесстыдном вызывающем богатстве базарных выжиг и ловчил!..
Просящие милостыню люди – самый грозный упрёк и строю, и времени, и разноцветным начальствующим «котам- мурлыкам» – отпетым себялюбцам из департаментов, и – каждому из нас, бегущему мимо по своим важным делам. Всё возвращается на круги своя!
Бежал по делам и я, как вдруг поймал краем зрения женскую тень у стены подземного перехода. Я пробежал по инерции ещё несколько шагов, но потом приостановился и вернулся: что-то поразило меня в этом силуэте худенькой старушки – что-то в ней было не так. Она стояла – замёрзшая, одряхлевшая от невзгод и усталости, стояла на резком сквозняке, и лицо её было особенного серо-зелёного оттенка, воистину – полупрозрачное – лицо цвета голода.
Она стояла неподвижно, словно оцепенев, чуть преклонив голову в сером платке, на полшага отступив от стены перехода, и глаза её были опущены к затоптанному серому полу. Она в буквальном смысле не смела поднять глаз, и скорбь, безмерная скорбь... безмолвный укор всему спешащему, куда- то несущемуся миру были в её опущенных бровях и уголках губ.
И тут я понял, что поразило меня в ней. Она ждала... не протянув руки, не имея сил подставить ладонь людской милости... она стояла как бы просто... стояла перед невидимой чертой, которую не могла перейти.
Я замер перед ней, она заметила тень, чуть приподняла веки, и в её опустошённых, горестных и... виноватых глазах я в одно мгновение прочитал всю её жизнь.
...Я вдруг увидел эту женскую судьбу единым сжатым сгустком непрестанной выматывающей борьбы и страдания, вечной мукой и горечью унизительных нехваток, в неимоверном напряжении всех жил, каждой клеточки и косточки, в беспощадной схватке с железобетонной мощью государственного беспощадства.
Я смотрел на неё. Что там было написано ей на роду? Что грянуло, свалилось и раздавило? Потеря документа, утрата ничтожной справки для пенсии? Не всё ли равно?! Она стояла передо мной, и мы смотрели в глаза друг другу – доли мгновения. И внезапно я понял!
В этот день – она вышла просить – впервые, впервые решилась, но... так и не смогла протянуть руки. Рука не поднималась, и она стояла, просто глядя под ноги прохожим, самая виноватая на всём белом свете, в ветхом пальтеце, в ветхом платке, невесомая и ещё живая женская плоть, брошенная детьми, внуками и великой страной на самый тяжкий и горький из всех её многих трудов.
Рассказ долог, а то были лишь несколько спрессованных в неслышимый крик мгновений, когда мы стояли – глаза в глаза. И боль была невыразима... будто тупым зазубренным клинком провернули в груди, когда я, смешавшись, не глядя и ненавидя себя, сунул ей в опущенную руку какую-то жалкую бумажку.
– Спасибо... – чуть слышно прошептала она, и огромные слёзы брызнули из её глаз.
Она тихо плакала, и слёзы бежали, плакала Мать. Заступница и Молитвенница за Русь, плакало Дитя Человеческое, которое так никто – за всю-то долгую каторжную жизнь – просто не приласкал, не погладил по голове, не пожалел.
Хотелось поцеловать её, прижать к губам её руку, вывести из этого длинного перехода, накормить... Но я отвернулся – и побежал, побежал прочь, не оборачиваясь, подыхая и корчась от стыда за себя, за каждого из нас, за эту нашу долгожданную «новую свободную жизнь».
Феликс Ветров. Авторский дайджест
Сергей Есенин
Шёл Господь пытать людей в любови.
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом в дуброве
Жамкал дёснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке, с клюшкою железной,
И подумал: «Вишь, какой убогой, –
Знать, от голода качается, болезный».
Подошёл Господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, мол, сердца их не разбудишь...
И сказал старик, протягивая руку:
«На, пожуй... маленько крепче будешь».
1914 г.
Ещё в главе «Мышление — вера — нравственность»:
Свободный поиск «непринудительных истин»
Виталий Ермолаев: как выглядят розовые слоны на снежных просторах
Андрей Крюков: Рисую то, что хочется
Как сделать карьеру, не теряя свободу?
Протянутая рука