Призрак Алексея Бельского
I
Алёша Бельский ещё раз погрузил деревянный лоток в яму мутной воды перед ним; пополоскав немного, он осторожно, тонкой струйкой, слил воду и проговорил:
– Не меньше двух золотников с лотка! Слышишь, Вадим!
За кучей набранного золотоносного песка зашуршало, а потом оттуда выставилась грязная, невероятно обросшая щетиной физиономия. Если бы в горной щели, где происходил разговор, было чуточку светлее, можно было различить, как эта физиономия расплылась в улыбке.
– Вылезай! – продолжал Бельский. – Обедать надо! У меня такое ощущение, будто мне в спину вогнали осиновый кол. Шутка ли! С самого утра не разгибался.
Оба компаньона добывали золото в маньчжурских сопках, или, попросту говоря, хищничали. Прежде чем попасть сюда, они солдатскими сапогами месили галицийские поля на великой войне; потом вернулись к отцовским очагам, и не нашли ни очагов, ни отцов, а узнали, что сами они буржуи и враги народа. Тогда два друга двинулись на Восток, где долгое время об их благополучии, хотя скверно, но всё-таки заботилось интендантство колчаковской армии.
Тут они заработали офицерские погоны, так как оба были не прочь заглядывать в беззубый рот старушки Смерти. Таким образом, всё шло хорошо до тех пор, пока не стало ни армии, ни интендантства. После этого они попали в Маньчжурию, но здесь им сказали, что они ничего не умеют делать.
Сейчас им улыбнулось счастье, но это счастье было, пожалуй, самым непрочным в мире, так как им одинаково страшен был и представитель китайских властей по охране недр, и поселянин, и хозяин сопок – хунхуз. Но – велик Бог русского эмигранта! – в балагане из коры лежал мешочек намытого песку. Его вес возрастал с каждым днём, и это вселяло дикую энергию и отвагу в сердца хозяев.
Самый же источник этой удачи находился под обрывом, в сырой, мрачной щели между двух сопок. Здесь протекал ручей. Несмотря на май, вода в нём была холодна как лёд и обжигала как огонь. Но двум приятелям, которым грезилось волшебное будущее, всё было нипочём.
Друзья выбрались из сумрачной щели и долго мигали, пока глаза не привыкли к яркому свету: так и заливало солнышко лощину с нехитрым балаганом.
Алёша быстро развёл огонь и замесил в котелке варево «за всё»; оно служило и хлебом, и первым, и всеми дальнейшими блюдами. Обед был изготовлен чрезвычайно быстро и ещё быстрее съеден со звериным аппетитом. После оба ничком уткнулись в траву. Разморило.
– Ты как думаешь, – спросил Вадим, – долго ещё нам придётся питаться бурдой?
– Долго не дадут. Того и гляди, кто-нибудь нагрянет и – смазывай пятки!
– А потом?
– Потом... – Глаза Бельского как-то ушли в себя и будто туманом подёрнулись. – Потом начинается жизнь... Ведь мы с тобой ещё не жили! Каждую ночь мне снятся женщины, надушенные, страстные... Они порхают около меня, шепчут мне в уши бесстыдные слова, ласкают... Ты знаешь: здесь тайга; весной из целины сила идёт, так она пронизывает меня, бунтует кровь...
Вадим молчал. Ему тоже снилась женщина, но только одна – ласковая, нежная... Зажмурит Вадим глаза – так и видит всю её перед собой. Все мысли – к ней. Сидит, поди, она в городе, в мастерской, и целый день крутит швейную машину, а кругом ещё десятки таких же машин стучат. Без конца течёт материя из-под пальчиков её... Вот к этой женщине он придёт из тайги прямо в мастерскую, возьмёт за руку и навсегда выведет оттуда.
А потом настанет точно такой день, какой он видел на экране, когда жил в городе: сыплются под дуновением белые цветы, пара выходит из церкви, а в весеннем воздухе гремит марш Мендельсона: тра-ра-ра... Да-да, обязательно этот марш!
Кончился краткий отдых. Опять два человека, не замечая боли в пояснице, не чувствуя холодной воды, лихорадочно работают; один выбрасывает песок из ямы – другой промывает. У обоих одна мысль – как бы кто не помешал! Ещё бы недельку, месяц поработать бы!
Катится с горы мал камешек. Оторван он чьей-то ногою на вершине, а катится сюда, к работающим! Эх, упадёт – чьи-то мечты разобьёт!
Вадим увидел камешек и крикнул Бельскому. Оба прянули в кусты и уставились на вершину сопки. Вот мелькнула в кустарнике синяя курма – китаец проходит. А может быть – поселянин? Тогда ещё не страшно... Нет! Повернул рябое лицо к ним – хунхуз! Тот же самый, который зимою приходил, когда оба товарища работали на концессии! Быстро удаляется: высмотрел – чего ему больше! Теперь скоро вся банда сюда нагрянет.
Приятели вылезли из кустов и направились к балагану. Каждый по-своему реагировал на событие. Вадим угрюмо молчал, а Бельский с самым равнодушным видом насвистывал песенку. Терять ему было в привычку. Разве он не потерял всего раньше, там, в России? А сколько раз он терял и на чужбине!
Сборы были чрезвычайно короткие. Всё упаковано в рогули. Русские охотники и приискатели переняли их употребление от ороченов и китайцев. Рогули водрузились за плечами, и два человека решительно зашагали падью, чтобы в двое суток достичь железной дороги.
II
Под самый вечер ливень пронёсся над тайгой; он налетел бурею и в мгновение ока закрыл сопки мутною сеткою косо падающего дождя. Пока бушевал ливень, день погас, и клокочущий раскатами грома мрак чёрною шапкою накрыл всё. Вспышки выхватывали из темени стволы с чёрными сучьями, подобными костлявым, пощады просящим рукам. Потом ветер присмирел, и дождь стих, и ночная тайга заговорила разными голосами: булькали невидимые глазу ручьи, пищали какие-то зверьки и трещали ветви под крадущимися шагами в стороне.
Сыро, неприветливо и страшно в такую ночь в тайге; чёрными платками проносятся над головою бесшумные совы, а кусты, кажется, шепчут: не ходи... не ходи...
Ноги путников хлюпали в грязи, и они вымокли до последней нитки. Вадим почувствовал озноб; после беспощадного дождя его начало лихорадить.
– Лёша, я больше не могу; давай устраиваться на ночлег!
– Потерпи, брат! Дотянем ещё до перевала; там, в стороне от дороги, старая кумирня есть.
Ещё грязь, кочки, крутой подъём, каскады воды с кустов – и перед ними зачернела похожая на громадный гриб кумирня. Она дохнула в лицо запахом тайги и намокшей земли. Когда Бельский натаскал хворосту и развёл огонь на полу, то бурундук с писком шмыгнул с древнего изображения Будды, а под крышей зашуршало по всем направлениям.
Едкий дым потянулся от костра к трещинам в крыше. Вадим в изнеможении растянулся на полу. Лежал с полчаса и чувствовал лихорадочный жар внутри, а вместе с жаром стал ощущать тревожную напряжённость и необъяснимое обострение чувств.
– Всё ли спокойно в тайге? – глухо заговорил молчавший до тех пор Бельский. – Не идут ли за нами? Схожу посмотрю.
Посмотрел Вадим на друга и испугался того, что он видел. Печать смерти лежала на лице друга...
Есть страшный дар у некоторых людей – могут они заранее узнавать обречённых. Ещё на германском фронте Вадим знал пьяницу-прапорщика, который накануне сражения долго всматривался в чьё-нибудь лицо и крутил головою. Это был признак, что завтра того человека, наверное, убьют. Ни разу не ошибался! Этот дар обнаружил у себя и Вадим.
Вадим вскочил, раскрыл рот, хотел крикнуть – не ходи! – но Бельский уже выскользнул в дверь. Вадим бессильно опустился на пол. Э! Разве можно остановить судьбу! Всё равно нельзя! А может быть, он ошибся? Дай Бог!..
Тихо всё. Костёр перестал потрескивать. Нагорели уголья, тлеют синими огоньками, и не может слабый свет одолеть мрака. Тишина такая, что звенит в ушах. Что-то долго нет товарища!
Однако надо идти за ним! С чего это он сразу не догадался, надо бы – вместе!.. Встал, повернулся Вадим, а перед ним уже Бельский стоит – вернулся! Только напряжённый он такой до чрезвычайности и тихо-тихо говорит, так тихо, что кажется, будто и звука нет, но ясна для Вадима его речь:
– Сейчас, сейчас беги отсюда! Хунхузы уже здесь! Они уже убили меня!..
Сказал это старый товарищ – и будто туманом подёрнулся, смутен стал, расплылся и растаял в воздухе.
Сперва страх ощутил Вадим; потом дрожь прошла по телу, и он почувствовал, как вместе с лихорадочным жаром красное безумие поднимается и пронизывает мозг. Страх моментально исчез, и дикая отвага заменила его. Мигом он укрепил рогули за плечами, схватил в руки топор и зычно крикнул в темноту:
– Спасибо тебе, Леша! Не забыл меня и после смерти! И я тебя не забуду, слышишь!..
В два прыжка он выскочил во двор и прямо грудью столкнулся с рослым детиною. Отскочил – взмахнул топором – что-то хрустнуло. Над самым ухом хлопнул выстрел и обжёг щеку. Чьи-то цепкие руки обхватили его ноги в темноте, – Вадим ещё раз взмахнул топором, и руки разжались. Потом прыгнул в темноту и покатился с крутого откоса, цепляясь за кустарники и задерживаясь на неровностях...
* * *
Два дня спустя на вокзале одной из станций К.-В. ж.д. появился невероятно обтрёпанный человек с бледным, усталым лицом. Он купил билет до Харбина, а потом прямо прошёл в буфет первого класса. Служитель хотел его выпроводить, считая его недостойным «чистой половины», но вовремя остановился, услышав, что пришедший требует шампанского.
– Самого лучшего, – прибавил он.
Шампанского не оказалось. Тогда незнакомец потребовал две сигареты и бутылку коньяку, причём опять прибавил:
– Самого лучшего.
За всё он сейчас же расплатился щедро и велел подать на столик две рюмки. Он налил обе рюмки, но пил только из одной и непременно чокался с нетронутой. Всё время он смотрел в окно, на видневшиеся вдали сопки, а когда пришёл поезд, – уехал.
Ещё в главе «Шкатулка с секретом»:
Три осечки (рассказ волонтёра из русского отряда Чжан-Цзу-чана)
Призрак Алексея Бельского
Храм снов (Из найденного дневника прапорщика Рязанцева)
Владимир Басманов: Художество как служение
Метафизическое обаяние женственности. Художник Елена Каллистова