Послесловие к поэме
Станислав Айдинян возродил, казалось, уже забытую тему Фауста – одну из глубочайших тем в истории мировой литературы. Его поэма-эссе, насыщенная образами и в то же время поэтически сдержанная, не может быть прочтена без исследования его философского подтекста.
Вспомним, как обычно трактуется Фауст: апофеоз воли западного человека к миропознанию, к постижению тайн мира и, одновременно, плата за это.
В эссе Айдиняна акцент несколько смещён в сторону метафизического Востока: недаром в эссе часто появляется высокий образ Тишины.
В этом произведении отчётливо видны несколько главных линий. Одна из них – относительность мышления, невозможность с его помощью познать абсолютное и даже высшие «истины».
«Научным знаниям предел Навек их сутью положен» – эти стихи Фауста говорят о его собственных поражениях (слово «научный» здесь следует понимать в широком смысле). И параллельно Айдинян описывает глаза Фауста как два «живых огненных круга, в которых – сцепление немыслимых орбит, энергий, тонких равновесий».
Трагедия Фауста в том, что он, страстно возжелав абсолютного знания (и даже способности творить из самого себя миры наподобие божества), не имеет подлинного ключа к нему, неизменно полагаясь на всемогущество мысли, в то время как разум и мысль могут дать только относительную власть над миром. Но это не устраивает Фауста.
Таким образом, он хочет достигнуть абсолютного с помощью относительного, иными словами, его цель лежит в сфере высшего Востока, методы же – сниженные, западные, связанные с обоготворением мысли. Но, чтобы войти в абсолютную реальность, в сферу невыразимого, необходимо в какой-то момент перейти от мышления к самому Источнику мышления, к трансцендентному Безмолвию, в котором содержится всё и где нет познания, ибо всё дано непосредственно в своём первоисточнике.
Следовательно, если высший Интеллект может содержать в себе «идею» Абсолютного, то, поскольку сам Абсолют «надинтеллектуален», высший Интеллект может «войти» в Него только покончив с самим собой, трансформировавшись в своё первоначало. Поэтому Айдинян столь опирается в своей поэме-эссе на торжество Тишины над мятущимся Фаустом...
Очевидно, что Абсолют в Самом Себе выше не только обычного интеллекта, но и самого Логоса, ибо Логос – лишь проявление одного из аспектов Абсолюта. Молчание всегда больше звука, проявления, ибо в Молчании в зародыше содержится не только звук, но и другие «потенции», а также то, что никогда – по своему принципу – не может проявиться, пребывая по ту сторону любой манифестации.
Весьма интересна также следующая тема – «чёрного отражения лестницы Света».
Поэт так описывает адепта этого чёрного отражения: «В сжатых губах – острая, как скала, гордость. От каждой черты веющий холод и жуткие глаза, устремлённые в глубину, как глазницы рогатого черепа».
Поскольку легенда о Фаусте неизменно связана с дьявольщиной, нельзя не сказать здесь пару слов о Князе мира сего. Всё движение к Абсолюту связано с саморазрушением – и этого не понимает учёный Фауст.
Чтобы стать выше мысли, надо убить мысль. Но сущность дьявола – в отрицании жертвенного саморазрушения ради достижения высшего Я, сущность дьявола – в отказе приносить в жертву уже реализованные уровни бытия ради опасного движения в Бездну Невыразимого, в Бездну Абсолюта.
Дьявол видит в Океане Света только самоуничтожение и тем более он видит это в Божественном Ничто, которое для адептов Абсолюта, наоборот, равносильно высшей полноте.
Изначально дьявол – метафизически труслив, и сатанизм поэтому на любых планах (от грубого материализма до люциферического второго света) держится за тот уровень, которым субъекты сатанизма уже обладают, не рискуя при этом идти дальше. Но зато то, чем дьявол обладает, то он абсолютизирует.
В этом смысле сатанизм, как это ни парадоксально звучит, – высшая форма онтологического консерватизма, и в то же время – выражение страха перед Бездной. Поэтому нет ничего более обыденного, чем сатанизм (по крайней мере, в его низшей и примитивной форме).
Практически сатанизмом проникнута вся аура нашей эпохи, эпохи Кали-юги, эпохи падения. Любопытно при этом, что в социальной жизни сатанизм может надевать какие угодно, и обычно он так и делает, благопристойные одежды, включая даже религиозные.
Другая тема – знаменитый разговор с дьяволом. У Айдиняна проскальзывает мысль, что по существу дьявол может требовать по договору за свою помощь только душу, но не Дух. Дух просто неподвластен ему. И тогда сразу возникает абсурдистский накал вокруг этого разговора о продаже души.
«Вот и стоим на грани, где противоречие перетекает в яд», – пишет автор.
Какой собственно душой будет обладать дьявол? Если это душа без Духа – то это всего лишь оболочка, и весь договор – пустая бумажка, обман, иллюзия, и в проигрыше оказывается сам дьявол. Если это Душа, включающая в себя дух, Дух как свой высший, божественный уровень, то ведь этот уровень недоступен для лап дьявола.
В принципе, теоретически, это действительно так, и договор с дьяволом – всего лишь насмешка неба над адом. Но есть одно обстоятельство: закон майи, закон самообмана, закон мировой иллюзии. Ведь душа, попавшая в лапы дьявола, обычно не реализовала свой божественный уровень, она не отождествила себя с ним – в противном случае она не попала бы в сети дьявола, даже по высшему счёту, как Фауст.
Следовательно, её «дух» находится как бы во сне (для неё), вне центра самобытия души, и поэтому эта душа, не имея опоры в абсолютном, в высшем Я, отождествляет себя с преходящим, с умом, с психикой, с эго, то есть с тем, чем она не является на самом деле, учитывая тождество Атмана (высшего Я в человеке) с Абсолютом.
Находясь в плену ложных отождествлений и страстей, такая душа, естественно, может стать добычей Мефистофеля, даже если страсти этой души направлены к миропознанию.
Однако на уровне Абсолюта – весь этот договор и т.д. не более чем иллюзорная игра. Но чтобы действительно, реально стоять на этой «точке зрения», надо быть единым с Абсолютом, реализовать Абсолют в самом себе.
В противном случае (а, как правило, именно так и бывает) – и договор, и страдания, связанные с ним, онтологически реальны, несмотря на свою метафизическую иллюзорность. И бедному Фаусту остаётся уповать только на милосердие Божие, на «Тот свет, который падет с высоты, откуда видно все». Именно по воле свыше лирический герой поэмы-эссе, «свидетель» диалога Фауста с Мефистофелем, соединяет сердце с разумом любовью к Планете, и тогда свет творящего Логоса освещает его подсознание и ему открывается астральное тело Земли.
Эта поэма-эссе, надеюсь, откроет путь к новой русской «фаустиане». Фауст, правда, не особенно русская тема, нам ближе Гамлет или братья Карамазовы, но тема Фауста может своеобразно преломляться, даже с восточно-метафизическим уклоном. Произведение Станислава Айдиняна – наглядное доказательство этого.
Юрий Мамлеев
Ещё в главе «При свечах»:
Послесловие к поэме