Открыть PDF
От Лобного места – на фронт. Призыв «За Родину, за Сталина!»: опыт анализа
.jpg)
Александр Золотарёв
Говорят, правда одна – правда жизни. Но ведь существует – никуда не денешься – и правда смерти. Долго не давались нам, да и сейчас не очень-то даются, ни та, ни другая. Ни поврозь, ни вместе. Вместе они «ходят» в мирное время – люто кружат «в обнимку» в военное. Кружат, конечно же, смертью – на войне она «приглашает на круг»...
Так на всякой войне и во все времена, скажете вы. Да! На нашей же Отечественной, начавшейся пятьдесят лет назад, была и ещё одна правда. Точнее, правда-ложь (нет, не Отечества) режима. Явственней всего она выражалась в атакующем кличе-выдохе «За Родину, за Сталина!». В первой части призыва – правда, во второй – ложь. Та ложь, что паразитирует на незнании, подавленности мысли, вымороченности обыденного сознания. Что пробавляется прогосударственными суевериями. Что использует и другую, такого же рода «арматурную крепёжку» идеологического мифодельства («мифотворчество» – не тот термин, не о том).
От самой по себе лжи, оскорбляющей память Отечественной, легче избавиться. Она поддаётся рациональному преодолению. А вот сопутствующая лжи мифодельческая морока более живуча и неотвязчива. В войну, после войны да и в наше время она сохраняла и продолжает сохранять силу воздействия на множество людей.
Ложь, «кормящаяся» правдой
Ложь внешне активнее правды. Однако «...за Сталина» на войне кричали не всегда, не сплошь и рядом (спросите нехорового сознания ветеранов). Да и в неусечённом виде клич вовсе не преобладал над исстари привычной матерной бранью российского поля брани. Легко предположить, что своим рождением вторая часть призыва была обязана потугам неумеренно плодовитой – что вам в мирное, что в военное время – идеологии. Иначе говоря, «...за Сталина» появилось не само по себе и не вдруг, а сначала в так называемых политбеседах, во фронтовых листках, в надписях на военной технике. И шли «засталинские» слова, само собой разумеется, после слов «За Родину...». После, а не перед ними.
Стоял ли за этим особый расчёт пропагандистских спецов или срабатывала этакая «пупковая» интуиция помнящих службу чиновников войны – не суть важно. Важно, что ложь в призывной фразе своим соседством с правдой кормилась ею, брала её силу. Перегородка между ними была пустячной: запятая или знак восклицания при письме, пауза в выкрике. Послепаузная ложь и по сию пору не вполне осознаётся. Как же непросто было разобраться в психотрюке в то, полувековой давности, время!
Ну что здесь скажешь... ведь перед атакой, а стало быть перед смертью, не лгут. К тому же сама эта растиражированная немецким свинцом смерть должна была нести особую нагрузку – делать необратимой правдой слова «3а Родину, за Сталина». Во всей их цельности, нерасчленённости.
И это ещё не всё. Выдох клича из множества глоток давал возможность как бы реабилитировать тотальное палачество «вождя народов» и системы, превратившей страну в одно большое Лобное место. Военному выкрику «За Родину, за Сталина!» «поручалось» заглушать сдавленные, но не стихавшие довоенные крики «тридцать седьмых». Так называл немалую цепочку «досороковых» социалистических лет искреннейший повествователь Отечественной, её участник, русский офицер Виктор Некрасов, упокоенный в 1987 году в эмигрантской могиле во Франции.
«Тридцать седьмые» – участники войны
Заглушить «тридцать седьмые» на войне было невозможно. Они насквозь пронизали Отечественную, начало которой открывало очередной акт трагедии народа. «Первого в мире социалистического» государствоносного (взвалили на горб – пусть тащит) народа.
«Тридцать седьмые» накануне «внезапного» нападения Германии на Союз вырезали чуть ли не весь командный состав армии. Сделали её не то что не способной «бить врага на его территории», а попросту небоеспособной на оставляемой своей земле.
«Тридцать седьмые» загоняли сотни тысяч красноармейцев в гитлеровские «котлы», а затем – в опекаемые СС концлагеря.
«Тридцать седьмые» устами Сталина отказывали советским военнопленным в праве на память и сострадание соотечественников.
«Тридцать седьмые» нашпиговывали действующие армии разноформенными карателями-«особистами», скорыми на суд-расправу над «недостаточно сознательными» или «маловысокосамоотверженными» бойцами и командирами. Эти недобрые молодцы неутомимо очищали фронтовой народ от «врагов народа», вздумавших маскироваться шинелями и мосинскими трёхлинейками образца 1891 года.
«Тридцать седьмые» вызвали на свет то, что категоричная, однокрасочного «зрения прямолинейность называла (называет) «власовщиной».
«Тридцать седьмые» водружали красные флаги над городами, освобождавшимися во что бы то ни стало к 7-му ноября, 1-му мая и дням рождения Сталина. Флаги крепились тем выше, чем выше были горы уложенных к праздничным срокам (и чтоб ни днём позже) солдатских тел. «Бабы ещё нарожают», – нехорошо ухмылялся в свои знаменитые усы режим.
«Тридцать седьмые» превращали армии-спасительницы европейских народов в оккупационные войска.
«Тридцать седьмые» вместо отправки отечественных военнопленных по домам пересаживали их – по мере завершения войны и после неё – из заграничных в «домашние» концлагеря. Выжившим среди чужих предстояло испытать ни с чем не сравнимые пытки объятиями «родственности».
На «тридцать седьмых», испоганивших людские души, лежит вина за то, что останки ещё отнюдь не всех погибших за родину преданы земле. Это классический признак неоконченности войны...
Одарение свободой
«Когда сегодня свидетели эпохи, контуженной сталинизмом, вспоминая о ней, говорят о преданности вождю, о радости и энтузиазме присталинских лет, – замечает политолог Гасан Гусейнов, – им можно и нужно верить, но с поправкой...». Не правда ли, любопытное утверждение? Да и интересно знать, что ж это за поправка?
«Фокус, проделанный с нами, – поясняет учёный, – состоял в том, что это были взаимные чувства. Только один устрашал и насиловал, а другие боялись и ненавидели. В стране, где все были призваны «петь и смеяться как дети», совокупность этих чувств и действий называлась «всенародной любовью» к вождю».
И вот, не приходящий в себя от этой «любви» человек попадает на фронт. Что он ощущает? Что ощущали, скажем, крестьяне – основа, так сказать, «тело» армии? В это «тело», одеревеневшее от сталинской коллективизации, кто и что только не вгонял! И предвоенные радиовещатели, и политпросветители, и всевозможные агитаторы военной поры – очень и очень многие брали слово. Какая уйма слов! От текста присяги до строчек немецких листовок с воздуха, где было немало того, о чём и самим думалось: о «народности» власти, о «счастье» жить при новом строе и так далее. И откуда этот пройдоха Геббельс знал, каково им в непридуманной жизни?
Удивление осведомлённостью немцев сменялось уязвлённостью их ехидным напоминанием – мол, земля, за которую он воюет, вовсе не его, а государства «диктатуры пролетариата»; владеют же ею «рабоче-крестьянские» великие количеством управители. Без «небесных» листков знал, какова она, «коллективная» и «всенародная» собственность. И зная это, врастая, что называется, в землю, он не мог не думать о ней. Думать по-своему. Полагал, что вот кончится война (не вечно ж ей грохать) – послабление выйдет насчёт земли-то.
Так прикидывал в глубине души. И это осмыслялось им наряду с тем, что не знает прикидок-раздумий, а естественно для него – как пахать и сеять. То есть постоять за свой дом, семью, за родное. Иначе говоря, за Родину. Всё предельно просто и материально. И безыскусно духовно одновременно. Когда враг вломился в пределы страны, сработала вековечная генетическая программа души, плоти Отечества: мать-земля – это основа страны, основа стояния её; земля – кормилица и поилица, народ – её защитник; война – это тот же труд. Солдат и хлебопашец, солдат и работник – две половинки одного и того же.
Те из политруков и командиров, что жили неоказённеным умом, умом собственным, знали, каких именно струн солдатского нутра касаться. И коли в минуты фронтового затишья затевали разговор, не напирали на «жизнь за Сталина». Чаще говорили о возмездии за оборвавшиеся жизни. Не просто «своих-других», но сородичей.
Война, исправно обрывавшая жизни, одновременно и раскрепощала людей. Не свободный до фронта человек получал на нём свободу. И одна из граней жуткой в своей простоте правды его жизни как раз и состояла в том, что он получал эту свободу не от власти – она таких подарков не делала, – а из рук смерти. Дальше передовой не пошлют, «зэком», что бы ни случилось, не сделают (скорее уж пополнят твой взвод вчерашним лагерником), и ты волен распорядиться собой даже под приказом и каким угодно доглядом. Волен решить, за что подниматься в атаку.
В одиночку (всё равно как про себя) не крикнешь «за Сталина». В бегущем строю – дело другое. Кричали по законам поведения собранных воедино людских масс. Кричали что слабые в настоящей политграмоте рядовые, что офицеры – «вольтерьянцы» и умницы. И всё же далеко, далеко не все.
Когда слышишь нескончаемые споры вокруг клича «За Родину, за Сталина!» (в основном вокруг его правой половины), вспоминаются незаезженные слова князя Петра Кропоткина: «Народ смотрит на войну как на Божью кару, и поэтому относится к ней с серьёзностью». Совсем не в призыве «...за Сталина» состояла серьёзность войны. Больше всего – в стремлении уничтожить зло. Гитлер тогда казался большим злом, чем Сталин.
Победителя-вождя не судят! А победителя-народ?
«Отец народов» с известной своей прагматичностью рассудил, что в стиле исключительно «тридцать седьмых» войны не выиграть. В самом деле, не НКВД же с особыми подразделениями, отважными в отлове мифических «врагов народа», быть основной силой сохранения его, Сталина, социализма?! Враг-то, действительно, нешуточный. Как тут без народа! Нужно, забыв до поры, что держишь «массы» за баранов, не стесняясь говорить об этом (правда, в своём, узком кругу); просить их постоять за страну, а значит, его, Сталина, власть.
А чтобы народ внял просьбе, он к нему – небывалое дело – почти чтo с поклоном: «Братья и сёстры! К вам обращаюсь я, друзья мои!..» и так далее. С той же целью Сталин (бывший семинарист, ставший Верховным жрецом «Научного атеизма») позволяет себе некий полуповорот «неземного лица» в сторону Церкви. По той же нужде делает ставку на помощь исторических («вдохновляющих массы») примеров «старорежимных», дворянских, монархических, одним словом, «некрасных» полководцев от Александра Невского до Михаила Кутузова...
Закончив войну, Генералиссимус при подсчёте потерь «братьев и сестёр» ошибётся на какие-то там миллионов пятнадцать–двадцать. Может, и больше. Кто ж его знает.
В год горчайшего привкуса победы скажут: «Победителей не судят», как бы предлагая на радостях потеснить выстраданное «За Родину» вымороченным «...за Сталина».
В эффекте мая 1945-го будет немало слившихся воедино: радости (выдюжили, одолели!); оторопи (Боже, какой ценой!); иллюзий (жизнь станет лучше!). Однако хаотичное возбуждение стихало. Всё больше обнажалась гигантская надорванность. Надорвалась страна, надорвалась принявшая на себя тонны металла земля, надорвались люди. Не только на фронте и в тылу, в наших и ненаших концлагерях, но и на немецких заводах и в агрохозяйствах, «питавшихся» угнанной из Союза рабсилой.
Государство, напротив, стало ещё мощнее. Ещё бы – столько танков, самолётов, солдат! Такого не было до войны... Столько по-сталински «правого дела», то есть государственной крепости социализма! Это социализм победил – знайте все! Это новый строй доказал свои сокрушительные преимущества! Обещает доказывать и впредь! От обещаний своих социализм не отступался.
Вне страны его «доказательствам» подверглись: не понимавшие своего социалистического счастья немцы ГДР (1953 год); венгры (1956 год); чехи и словаки (1968 год). Афганцев, на удивление неспособных разобраться в своих собственных делах без сторонней помощи, интернационалистский социализм «наставлял» с конца 1979 по 1989 год.
Внутри страны он затевал новые, послепобедные туры репрессий (внешний враг разбит, но «внутренний ещё силён»). И хотя эти туры и были заметно свёрнуты по смерти Сталина, однако отнюдь не прекратились совсем. Скорее, видоизменились. Впрочем, не чересчур... Чего стоят подавления массовых волнений (название не вполне точно) в немалого числа городах, жители которых протестовали против бедности и убогости жизни. Так, с 1960- го по 1962-й год эти волнения произошли не только в Новочеркасске (о чём сравнительно хорошо известно), но и в Александрове, Муроме, Нижнем Тагиле, Темиртау, Куйбышеве, Кемерове, Кривом Роге, Грозном, Донецке, Ярославле и в других местах. В иных случаях – с использованием со стороны режима, кроме стрелкового оружия, техники фронтового применения, вплоть до танков.
Людей потчевали свинцом, ударами автоматных прикладов, напускали на них специально тренированных собак. Вчерашних, победивших в войне солдат посылали на скамьи подсудимых. Некоторых из них приговаривали к высшей мере наказания. Оказалось, что невенценосных победителей не только судят, но и расстреливают. Не говоря уже о том, что сажают, ссылают в те же, что и при Сталине, гулажные края, выпихивают в эмиграцию. Не слышится ли то самое «...за Сталина» за всеми этими послевоенными трудами системы?
Нет ли отзвуков этой усечённой части полувекового «возраста» клича в трагических событиях – тбилисских, вильнюсских, рижских?
Война, возвращающая человеку человеческое
Война 1941–1945 годов... Не самоочевидно ли, что в ней, наряду с другими и другого масштаба событиями страны, – истоки всей дальнейшей нашей эволюции – от хрущевской оттепели до сегодняшних наметившихся реформ?
Произошла мощная встряска всего и вся. Случилась, может быть, внешне не столь явная, но внутренне сильная переоценка многих ценностей. Если угодно, в чём-то повторился феномен Отечественной войны 1812 года. Облачённые в солдатские мундиры русские крепостные, побывавшие в освобождаемой ими Европе, менялись от сделанного и увиденного. Менялись изнутри: в них зрело то, что позже прорывалось наружу неповиновениями и вооружёнными выступлениями за правду, на многие лады поминаемую. Цель стояла всегда одна – переиначить жизнь, облегчить её. Освободиться от крепости.
И в этого века Отечественную наши люди (военные, но не только они) столкнулись в прямых контактах с «теми» людьми. Они увидели заметно другую жизнь. И взглядом через колючую проволоку плена и глазами батрачества на землях немца-хозяина, и особым взором солдата, идущего по земле теснимого врага. Сравнения были не в пользу своих «кущ». Возврат домой фронтовиков и их близких, угнанных на каторжные работы в неметчину, оборачивался незримым, пусть даже не всегда осознаваемым возвратом к своему «Я», не испохабленному понуканиями разновеликих своих и вообще начальников. Ведь человек, вкусивший смертной солдатской свободы, а также свободы кромешного труда (когда смерть – избавление) и выживший, обретает пусть относительное, но всё-таки самостояние. Начинает постепенно изживать из себя раба. Это неизбежно. Кумачовая и фанфарная пропаганда становится всё менее и менее способной дурить, морочить и, следовательно, холопить его.
* * *
Неуклюжая пропаганда, вокруг Отечественной в том числе. Да простят меня её тающие числом ветераны, но, когда случается наблюдать иных из них с экрана телевизора, слышать, о чём они говорят, видеть, как позволяют телеобслуживателям (с их предварительной режиссурой) делать из себя этаких нового явления скалозубов, становится не по себе. Про войну за Родину так не рассказывают.
Право на такое замечание «под занавес» имею. Право человека из поколения послевоенной (и вследствие войны) безотцовщины. А значит, одного из лично неравнодушных к правде, а тем более, к неправде войны.
.jpg)
Статья иллюстрирована гравюрами С. Красаускаса
Ещё в главе «Жизнь-слово-дело»:
От Лобного места – на фронт. Призыв «За Родину, за Сталина!»: опыт анализа