Об искусстве музейной экспозиции. Попытка саморецензии
Музейные экспозиции не принято ныне баловать откликами. А ведь это целый пласт нашей, хотя и дышащей на ладан, но всё ещё живой культуры. Исключение составляют «премьерные», «элитные» вернисажи, участники которых претендуют на некое лидерство и «законодательное» превосходство в мире искусства.
Наш случай, казалось бы, из другой сферы – сугубо мемориальной. Но это искусство высокой пробы. Сравнительно молодой московский Музей Владимира Высоцкого представил удивительную композицию, жанр которой обозначить непросто. Создатели определили его как выставка-повесть.
На наш же взгляд, это отражает лишь внутреннюю суть сделанного. Со стороны оно представляется художественно-убедительной попыткой вернуть вспять время, с головой окунуть нас в атмосферу Москвы военной поры. В этом создателям помогают и место, где расположен музей (на отшибе от коммерциализирующейся Таганки), и здание (не испорченное обезличивающей реконструкцией), и москвичи (не спешащие расставаться со старыми вещами, постепенно переходящими на положение реликвий, а то и семейных святынь).
Получившийся в результате уникальный синтез даровал нам счастье встречи лицом к лицу с детством, с прошлым, с историей. А это искусство – без подвохов и симуляций.
Завораживающая подлинность увиденного позволяет на многое присущее нам сегодня посмотреть иначе, прочувствовать заново наше духовное и душевное наследие в его зрительном, песенном и стихотворном воплощении. Москва Высоцкого, война Высоцкого, народ Высоцкого... Это незабываемо для тех, кто успел увидеть, и повод для сожалений тем, кто узнает об этом впервые из нашей публикации.
Дизайн экспозиции «Весна 1995-го» – Наталья Монтанья-Ибаньес, С. Липатов, В. Воронин. Автор сценария выставки «Единственная дорога. Высоцкий поёт о войне» – Людмила Абрамова.
.jpg)
Увлекательная игра – музей
Музей Высоцкого родился потому, что не мог не родиться. Этого музея требовали, ждали неистово, нетерпеливо, с митингами, с газетными дискуссиями, круглыми столами и деловыми играми. И вот он есть – государственный музей. Стоит в замусоренном переулке неказистый обшарпанный дом – гадкий утёнок в лебединой семье московских музеев.
В тесных комнатках-кельях фондохранилища прочно обосновались на полках стеллажей, в железной строгости сейфов вещи, книги, портреты, фотографии, катушки магнитных лент, документы, воспоминания современников, рукописи, черновики, дневники. И картотеки, и каталоги, и памятливый компьютер, набитый информацией. А энтузиасты, шумевшие на митингах, прилежно осваивая музейные премудрости, становятся штатом культурного учреждения: высоцковедами, хранителями. «Пусть пишут в хранители нас. Хранить – это дело почётное тоже...»
Но мир, созданный фантазией, темпераментом, бесстрашной мыслью, невероятным трудом, – мир песен Высоцкого так же мало совместим с упорядоченным покоем, как и его автор. Как же быть, если прочно обосновалось в нашем доме «население» этого мира: вожак волчьей стаи, сентиментальный боксёр, иноходец и канатоходец, Ваня с Зиной, капитан с нейтральной полосы и капитан Жеглов, и Гамлет, и Хлопуша?
И кажется, что вечерами они оживают и бродят по дому. И дом начинает им подыгрывать – он тоже живой персонаж этого мира. Он стоит над обрывом, по самому по краю, он всеми окнами обращён в овраг, а воротами – на проезжий тракт, его уже назначили для слома, жильцы давно уехали, и штукатурка всюду осыпалась, а внизу под обрывом – там баня, по-белому...
А та стена во дворе, у которой снят Высоцкий на фоне корявой водосточной трубы и ржавых костылей – она сохранилась во всей своей красе, она помнит, как Высоцкий приводил сюда любопытных иностранцев, не знавших, что такое подворотня, коммуналка, коридорная система...
Ясно, что с ними со всеми так не разойтись. И приходится извлечь рукописи из фондового ящика. И дальше – по Булгакову: «из белой страницы выступает... картинка. ...И в ней сквозь строчки видно: горит свет, и движутся... фигурки... Ах, какая это увлекательная игра!...»
И ещё – по Ахматовой:
А так как мне бумаги не хватает,
Я на твоём пишу черновике,
И вот уже чужое слово проступает...
Ахматова лукавит – слово проступает самое родное: и Есенин, и Пастернак, и Гудзенко, и сама Анна Андреевна. Это «чужое слово» – контекст, без которого грешно говорить о поэтах.
В эту увлекательную игру мы играем в своём музее лет пять. Так мы делаем выставки. Главное условие игры – чтобы картинка не была плоской. Чтобы вставало из страницы активное достоверное пространство, объёмный образ.
Не ретроспекции – ассоциации
Высоцкий написал 36 песен и стихов о войне. Он играл в нескольких фильмах и спектаклях солдат и офицеров, прошедших войну. Он написал сценарий о конце войны... Было время, когда его упрекали, «что песню написал, и не одну, про то, как мы когда-то били фрица, про рядового, что на дот ложится, а сам ни сном ни духом про войну...»
В год Победы он пошёл в первый класс. Он говорил о своих военных песнях: это не ретроспекции – ассоциации. Он понимал разницу между документальной хроникой и художественной, игровой природой искусства. Лермонтовское «Бородино» тоже не документалистика. И «Василий Тёркин», между прочим, тоже не мемуары. Независимо от того, что Лермонтов родился двумя годами позже Бородинской битвы, а Твардовский был своему герою ровесником.
Игровая, ассоциативная природа образов в военных песнях Высоцкого определила и наш подход к созданию выставки «Единственная дорога».
Вы попадаете в эту «ассоциацию», подходя к воротам: в проёме подворотни видны окутанные колючей проволокой противотанковые ежи, ствол трофейной пушки и окна, перекрещённые бумажными полосками. Висит камуфляжная сетка, сквозь живую зелень упрямого, из асфальта проросшего вяза белеет парашют, и гигантской записной книжкой стоят крылья самолёта, а на них Володиным почерком – строчки из баллады о воздушном бое...
А поднявшись по лестнице мимо исписанных стен, мимо пыльной паутины и забитых дверей, вы войдёте в коммуналку, прямо на кухню с подтекающим краном, цинковым корытом, где на провисших верёвках сушатся рядом с гимнастёркой и бельём солдатским застиранные бинты... И стоит старый медный чайник, и оловянная кружка, и примус. И «голая» лампочка. (Дом на Первой Мещанской в конце?)
Жил я с матерью и батей на Арбате,
Здесь бы так!
А теперь я в медсанбате, на кровати,
Весь в бинтах...
Нет, не реконструкция, не подстрочный комментарий, не иллюстрация даже – ассоциации.
Жилые комнаты с никелированной кроватью, шитыми подзорами, круглым столом, блёклым шёлковым абажуром. Фотографии на стенах, картинки из журналов, салфеточки, статуэточки, вазочки. На вешалке у двери – шинель, а на столе недописанное письмо папе на фронт. Полупустые книжные полки, обломки мебели около чёрной буржуйки – хрупкий, бедный мирок их давних квартир, где «все жили вровень, скромно так, система коридорная» – первые детские впечатления не только Владимира Высоцкого, но целого поколения.
Конечно, есть и документы: письма-треугольники, продовольственные карточки, повестки из военкомата, справки, пропуска по ночной Москве, вырезки из газет – помогал Народный Архив.
Но детские впечатления (какое точное слово: впечатано в память) – это не только быт, не только то, что сам видел, – это и сны, и рассказы старших, и радиопередачи, и первые книги.
Рядом с тыловым семейным уютом – кольца колючей проволоки, чёрные обгоревшие брёвна, разрушенные дома, ржавое железо, битое стекло под ногами и лица, лица с фотографий – старик, нарядная женщина, школьники, супружеская пара, улыбающийся малыш – почти исчезающая память о тех, кого нет, от кого ни холмика могильного, ни горсти пепла не осталось. Гетто. Всё сгорело дотла... Земля почернела от горя.
.jpg)
Детская фотография Володи Высоцкого
Фашистская каска, старый немецкий велосипед, серый мундир, школьная чёрная доска с несколькими фразами из русско-немецкого разговорника. Ещё звучит хриплый страшноватый фашистский марш, но вы уже выходите из тусклого полумрака в яркую светлую комнату, где накрыты столы, сбитые из досок, где на огромной фотографии «Салют Победы» и из выбитого ветром окна колышется алый флаг. «А день, какой был день тогда? Ах, да. Среда». 9 мая 1945 года, среда.
Это кончилась первая глава выставки, первая серия объёмных, трёхмерных, в натуральную величину ассоциаций по стихам и песням Высоцкого – размышление о природе этих песен.
Примерить на себя
Вторая глава – попытка заглянуть в творческую лабораторию, в процесс преобразования впечатлений и чувств в Образ, в Слово. «Про войну будут детские книги с названьями старыми...» Любимые фильмы – о войне, любимые книги, прочитанные в детстве, – о войне, стали содержанием этих игр.
А в кровавых котлах прежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов,
Мы на роли предателей, трусов, иуд
В детских играх своих назначали врагов.
И друзей успокоив, и ближних любя,
Мы на роли героев вводили себя.
Так, играя в солдатиков, мальчики познают «тайну слова «приказ», назначенье границ, смысл атаки и лязг боевых колесниц». Игра – это первые попытки примерить на себя те страшные и героические судьбы. Детская игра – как она похожа на булгаковскую игру в коробочку-сцену! Только здесь обратный путь: от объёмной картинки к итогу – точному поэтическому образу – слову.
В глубоких нишах-витринах мы поместили четыре действия игрушечного пластилинового «театра военных действий», четыре маленькие трагедии. В витрине рядом с маленькими пластилиновыми солдатиками, ползущими, бегущими, залёгшими у пулемёта, такая же, как на них, только большая – «всамделишная» плащ-палатка, каска, гимнастёрка, офицерский планшет с фотографией любимой девушки, с детским письмом, которое лежало на столе в коммуналке; там же, рядом с этой игрушечной диарамой – детские фото Высоцкого с отцом – майором танковой армии маршала Лелюшенко, кадры из фильмов «Я родом из детства», «Единственная дорога».
На фото из спектаклей Театра на Таганке мы узнаём Высоцкого в этой же плащ-палатке и каске – он играет поэта Семёна Гудзенко, умершего после Победы от незаживших ран, и Михаила Кульчицкого, до Победы не дожившего.
.jpg)
Московский музей Владимира Высоцкого. Автор фото: А. Стернин
.jpg)
В одной из комнат музея
Уменьшенный масштаб «коробочки-сцены» позволяет в четырёх витринах рассказать о многом: там и склоны гор с альпийскими стрелками и горной артиллерией, и подсолнух рядом с чёрными бушлатами евпаторийского десанта, и женская судьба среди горящей и сгоревшей родной земли, и настоящие ордена и медали, и погоны, и фляжки с продавленным боком, и противогазы, и санитарная сумка и много фотографий, и 18 страниц рукописей военных песен Высоцкого.
Сограждане, дети народа
Единство объёма в этом зале задают покрывающая потолок камуфляжная сетка и диагональ чёрной дороги по полу, вдоль которой по одну сторону – витрины «театра военных действий», по другую – скульптурная группа и кадры военной фотохроники на стене. Наверное, самая удачная находка в художественной концепции выставки – это соотношение масштабов – от пластилиновых диарам в рост оловянного солдатика до реального шестиметрового крыла АН-24, ставшего огромной страницей рукописи-муляжа.
Это соединение разномасштабных объёмов позволило очень органично ввести в экспозицию работы скульптора Леонида Бе́рлина, художника, по стилю, по «группе крови» очень близкого Владимиру Высоцкому. Их роднит бескомпромиссная жёсткость решения трагической темы и детская просветлённость доброты. Должно быть, это глубокое родство позволило Берлину тринадцать лет назад создать скульптурный портрет Высоцкого. Лучший как в смысле убедительной точности трактовки образа, так и в смысле внешнего сходства.
На выставке были представлены работы «Голова раскалывается», «Страх» и группа «Сограждан» – это не иллюстрации к текстам Высоцкого – это опять же ассоциации: начало войны, «Разбрелись все от бед в стороны, певчих птиц больше нет – вороны...»
Как будто снова гудит набат, дым застилает небо, лязгает броня, и бредут по российским дорогам погорельцы, беженцы... бомжи. Вчерашний это день? Сегодняшний? Как всякое большое искусство, песни Высоцкого и образы берлинских «Сограждан» и вневременны и сиюминутны. Разномасштабный монтаж помогает наглядно рассказать о взаимопроникновении реалий жизни, игровой стихии детства, актёрского творчества и поэтического слова.
Предметы в натуральную величину при начале осмотра размывают границы между дизайном и экспонатами, дизайн сам становится содержателен, информативен. Эффект присутствия в достоверном пространстве ушедшей эпохи, возникающий ещё во дворе, вызывает доверительное отношение у посетителя. Экскурсовод перестаёт быть «должностным» лицом, он – собеседник, хозяин, читающий строфы знакомых стихов, вспоминающий роли в кино и театре, и гости активно включаются в этот разговор своими воспоминаниями, вопросами.
Стилеобразующим элементом в этой сложнопереплетённой структуре пересекающихся пространств стала повторяющаяся цветовая триада: чёрный, белый, красный. Эти цвета как бы ведут сюжет выставки-повести, прошивая, скрепляя многоцветие и разнообразие материалов, составляющих выставку.
Чёрное полотно дороги последнего зала оканчивается стоящей у стены школьной партой, а за ней – карта СССР сорокового года издания с флажками и красным шнурком по линии фронта – вот такой урок истории, географии и русской литературы задал нам или сам выучил на всю жизнь девятилетний мальчик с известной фотографии в ладно сидящей на нём армейской форме: китель, галифе, хромовые сапожки. Сын полка? Нет, сын народа.
Ещё в главе «Жизнь - творец - искусство»:
Об искусстве музейной экспозиции. Попытка саморецензии