Нострадамус XX века (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)
Дух изобретательства, часы и социальное время
Люди Средних веков обладали столь механизированным, по мнению Гимпела, складом ума, что могли поверить: ангелы отвечают за механику мира. В одной провансальской рукописи XIV века изображены два крылатых ангела, они управляют машиной, которая вращает небо. Средневековая Европа жила в атмосфере изобретений и воспринимала их как норму бытия. Хирург Теодорик писал в 1267 году, что в деле извлечения стрел из ран «каждый день изобретается новый инструмент и новый метод».
Честолюбие изобретателей Средневековья было неограниченным, их воображение – безграничным, стремление к невозможному – неудержимым. Особенно ярко это проявилось в стремлении многих (включая Виллара де Оннекура, интересовавшегося машинами и источниками неограниченной энергии) создать вечный двигатель, в стремлении, подогреваемом сугубо европейским интересом ко всем видам и источникам энергии.
Идея вечного движения (и её источника) возникла, считает Гимпел, в XII столетии в Индии и связана с традиционной индийской философией циклизма. В 1159 году индийский астроном и математик Бхаскара описал вечные колёса, сделанные из лёгкого дерева. Арабы подхватили эту идею вечного движения (они вообще привели в порядок и систематизировали многие достижения индийской и греческой математической и философской мысли в такой степени, в какой этого не сделали древние), и, по- видимому, через исламский мир она и попала в Средневековую Европу.
Однако, подчёркивает Гимпел, европейцы сделали то, чего не сделал и не стал бы делать мусульманский мир, – постарались использовать вечное движение как практический источник энергии – вечный двигатель.
Из всех необычных механизмов, придуманных европейцами, есть один, который больше всех других символизирует изобретательский дух эпохи: механические часы.
Хотя теория Л. Мамфорда о создании часов бенедиктинцами оспаривается сегодня, его взгляды на роль часов в эволюции Западной Европы Гимпел считает правильными. «Часы, а не паровой двигатель являются ключевым механизмом современной промышленной эпохи, – писал Мамфорд. – ...У самых истоков современной техники стоит точный механизм-автомат.
...В своём отношении к определяемым количествам энергии, к стандартизации, автоматическому действию и, наконец, по отношению к своей специфической продукции (точному определению времени) часы были главным механизмом современной техники. И в каждый период они оставались таковым; их отличает такая степень совершенства, к которой стремятся все остальные машины (1).
До того как профессор медицины Джованни ди Донди в XIV веке сконструировал свои часы, самые возможно крупные часы были созданы в Китае Сы Суном в XI столетии (около 1090 года) в Кайфыне. При многих подобиях в технике и творчестве часы в Китае, точнее социальная ситуация их создания, резко отличались от того, что было фоном делания часов в Европе. «Организация» календаря и придание социальной значимости времени в Китае были исключительным правом императора.
Монополия императорского двора на астрономические часы резко ограничивала число лиц, обладавших знанием в этой области. Поэтому, когда в 1127 году династия Сун была изгнана с севера Китая, на юге никто не смог сделать дубликат часов. На севере умение обращаться с часами Сы Суна передавалось из поколения в поколение в рамках ограниченного круга лиц, однако через несколько столетий, во времена династии Мин, часы разрушились окончательно. По иронии истории это произошло через четыре года после создания величайших астрономических часов Европы.
К началу XVIII века целый блок технического знания, известного в Китае в XI-XIV столетиях, полностью исчез. Когда в 1600 году иезуит Маттео Риччи привёз в Пекин современные механические часы, он обнаружил, что никто не знаком с действием этого механизма и адекватными ему математическими и астрономическими знаниями (3).
В отличие от этого в Европе часы, изобретённые между 1277 и 1300 годами, не были «монаршим секретом», а представляли собой повседневную техническую реальность. Все профессионалы более или менее знали, что делают их коллеги, особенно работающие индивидуально. Трактаты о часовой механике, о принципах конструкции астрариума свободно циркулировали. Поэтому, когда в 1440 году часы ди Донди сломались, мастера, хотя и издалека – из Зеландии, нашли. Последние сведения об астрариуме ди Донди датируются 1529–1530 годами, когда император Карл V видел их в Павии. Затем они исчезают. Однако уже в 1561 году в Европе были созданы аналогичные часы.
Механическим часам крупных городов Европы, констатирует Гимпел, западный мир во многом обязан тем видом, который он имеет. На церквах и ратушах били часы, фиксируя единое для всех и не сакральное, а бытовое время, и это само по себе было исторической революцией с далеко идущими интеллектуальными, торговыми и промышленными последствиями. Механизмы отсчитывали равноденственные (equinoctial) часы.
Египетские, греческие, римские и мусульманские водяные часы показывали неравные – временные – часы; представители этих цивилизаций жили по неравномерным, темпоральным часам, день делился на дневные часы и ночные часы, считавшиеся от рассвета до заката и от заката до рассвета. Отсюда продолжительность ночных часов отличалась от продолжительности дневных, за исключением коротких периодов равноденствия.
Кроме того, продолжительность часов варьировалась в зависимости от времени года и широты. Например, в северном Египте (30 северной широты) период между восходом и закатом колеблется между 10 и 14 часами, тогда как в Лондоне (5 градусов северной широты) он колеблется между 7.75 часа и 16.5 часа. Таким образом, продолжительность «лондонского часа» меняется в рамках «38 минут – 82 минуты». Работа водяных часов требовала, чтобы около них был человек, деливший день на 12 часов и каждый раз «ставивший» время.
До XIV века Европа жила именно по временным часам. Однако даже тогда она отличалась от восточных обществ, поскольку помимо темпоральных часов активно использовались канонические, управлявшие жизнью монастырей. Монастырские колокола звонили семь раз в сутки.
Первый часовой механизм, пробивавший равные часы, был установлен в церкви Сен-Готард в Милане в 1335 году. Девять лет спустя Джакопо ди Донди (отец Джованни) установил «общественные» «автоматические» часы в Падуе. Далее последовали Генуя (1353 год), Женева (1354), Флоренция (1354), Болонья (1356), Феррара (1362). В 1370 году часы появились на одной из башен королевского дворца в Париже.
Королю Карлу V (1364–1380 годы) они так понравились, что он заказал ещё двое часов и – самое важное! – издал указ, согласно которому парижские церкви должны были звонить не по каноническим часам, а в промежутки, отбиваемые королевскими часами, то есть через каждые 60 минут.
Это стало радикальным шагом в устранении господства литургической практики церкви, которая вынуждена была склонить голову перед материалистическими интересами бюргеров и повернуться спиной к вечности. По сути это была культурно-психологическая революция: вечность перестала служить в качестве мерила и фокуса человеческих действий. Это предопределило готовность общества и церкви к принятию новой техники и компромиссам с новыми идеями.
Так было в католической Западной Европе. В православной церкви (Византия. Русь-Московия) ни таких сдвигов, ни такой готовности не наблюдалось. До XX века православные священники не разрешали устанавливать в храмах механические часы. Они считали это богохульством: математическое дробление времени на часы, минуты и секунды не могло иметь отношения к вечности времени. (Другая сторона контраста Западной Европы и Востока, принявшего европейскую систему измерения времени сравнительно недавно, состоит в том, что деловые люди Востока, в отличие от европейского среднего класса, только сейчас, а не в XIV веке поняли, что «время – деньги».)
К сказанному Гимпелом считаю необходимым добавить следующее. Средневековая Европа оказалась единственным «докапиталистическим» обществом, которое, оставаясь «доиндустриальным», «выскочило» из природного времени задолго до «промышленной революции». Таким образом, средневековое европейское общество оказалось единственным, реализовавшим тот искусственный, «надприродный» потенциал, который заложен в земледелии. Потенциал присвоения времени, уплотнения его, связанный с тем, что земледелие (предполагая трёхмерное освоение пространства и исчерпывая пространственные возможности присвоения мира) создаёт возможность перехода к освоению и присвоению времени.
Например, охотник присваивает пространство только в одном измерении. Его пространство – это точка присвоения продукта природы. Пространственная организация хозяйства кочевников-скотоводов двумерна: они используют площадь в её природно-неизменённом виде, не меняют землю качественно, не «вгрызаются» в неё – не используют третье измерение. В отличие от этого в земледелии использование природного процесса в качестве орудия производства предполагает обработку земли, её «делание», а следовательно, наличие искусственных орудий труда, совершенствование которых может существенно влиять на природные процессы, ускоряя их, придавая им новое качество и так далее.
Совершенствование искусственных орудий означает не только начало освоения и присвоения, но и его отделение от пространственного устройства хозяйства. Если у охотников и кочевников есть единая пространственно-временная организация, то в земледелии (как типе деятельности, где социальное время отделяется от социального пространства) временная организация существует наряду с пространственной. Более того, в земледелии при одном и том же (трёхмерном) пространственном континууме может быть несколько различных временных организаций, в зависимости от соотношения природных и исторически созданных средств производства. В хозяйстве мотыжного земледелия социальное время течёт «медленнее», чем, например, пашенного.
Именно переход к трудовому освоению третьего пространственного измерения – к земледелию – высвобождает (в социопроизводственном плане) время. Выход в третье измерение как бы отмыкает третий и последний замок сейфа, в котором «хранится» время. Показательно, что присвоение времени развивается параллельно с созданием и освоением – наряду с природным – и нового пространственного измерения – надприродного, искусственного, тесно связанного со временем. Освоение этого искусственного пространственного измерения стимулирует дальнейшее освоение времени.
Однако, хотя земледелие создаёт возможность автономного развития искусственных орудий труда и социального времени, далеко не во всех обществах она реализуется. Только в Средневековой Европе автономия и автодинамика социального времени достигли такого уровня, который зафиксировался институционально – в автономии бюргерско-ремесленных групп; и предметно-вещественно – в господстве однонаправленного «механического времени» над природноциклическим и литургическим. (О том, чем объясняется такая исключительность Европы вообще и в объяснении Гимпела, в частности, речь пойдёт позже.) При этом «социальное время» европейцев всё более ускорялось, европейцы жили всё быстрее и быстрее.
Сначала на ратушных часах была только часовая стрелка; затем появилась минутная. Этот сдвиг отражал стремление бюргеров-ремесленников сократить до минимума разрыв между временем производства и временем труда, максимально подчинить в рамках производства природные процессы – искусственным. Ну а купцы стремились ускорить оборот капитала и процесс накопления.
Гимпел, исследуя Средневековье, упустил из виду более широкую временную перспективу, которая как раз подтверждает его правоту в оценке XI–XIII веков как исключительно важного и уникального периода в истории Европы. Дело в том, что примерно с XII–XI столетий до н.э. по XI–XII века н.э. Европа, как и весь Старый Свет (как вся региональная система Средиземноморья, элементом которой она была), жила в соответствии с природными и демографическими циклами, значительную роль в которых играла Центральная Азия, высылавшиеся ею волны кочевых нашествий. Каждая такая волна нажимала «спусковой крючок» переселения народов, приводившего к различного рода сдвигам и изменениям – этнического, экономического и социального характера во всех основных региональных системах Старого Света: Восточно-азиатской. Южно-азиатской и Средиземноморской.
При том, что была определённая корреляция между сдвигами во всех системах и определённая цикличность в каждой системе, наиболее отчётливо циклический механизм проявился в Средиземноморье. Здесь он, помимо прочего, принял возвратно-колебательный характер. Передвижения крупных людских масс чередовались каждые несколько сот лет: с востока на запад и с юга на север, затем – с запада на восток и с севера на юг. К тому же и само Средиземноморье генерировало волны экспансии. Между XII–XI веками до н.э. (предшествующий период меня в данном случае не интересует, хотя и здесь есть над чем поразмышлять) и XI–XII столетиями н.э. Средиземноморье, согласно моей гипотезе, прошло четыре цикла, продолжительность которых составляла 700-800 лет и определялась в целом природно-демографическими факторами.
В XIII–XII веках до н.э. в Средиземноморье проявились результаты сложного завихрения, серии этносоциальных бифуркаций. Их источником было, по-видимому, появление в Европе индоевропейцев с востока и (или) юга, которые кульминировали в нашествии «народов моря» на Египет. За этими нашествиями последовали кризис XII века, вторжение дорийцев в Грецию, железная революция и т.д.
Новый цикл, начавшийся, в отличие от предыдущего, движением не с востока на запад, а с запада на восток – походами Александра Македонского (логически продолженными римскими завоеваниями) – завершился в IV–V веках падением античного мира. Маятник переселений качнулся с востока на запад: гунны, готы и т.д. на севере Средиземноморья и несколько столетий спустя (замедленный темп Востока) на юге – арабские завоевания. Постепенно движение с востока на запад угасло (VIII век), а в XII столетии началось движение с запада на восток – крестовые походы.
Показательно, что на середину каждого большого средиземноморского цикла приходится качественный сдвиг, социальная революция: VII-VI века до н.э. – полисная революция в Греции; I в. н.э. – христианская революция; VIII–IX столетия н.э. – генезис феодализма. Вот что интересно: если в азиатских региональных системах сдвиги и изменения (случавшиеся в результате периодических этносоциальных перемещений континентального и трансконтинентального масштаба) носили в большей степени количественный, социопространственный структурный характер, то в Средиземноморье чаще происходили качественные изменения. Другими словами, формационные сдвиги, превращения одной системы в другую, возникновение античного и феодального общества, не имеющих аналогов на Востоке.
Очень подбивает выделить ещё один цикл, а именно XII (XIII) – XX (XXI) века, с пиком в XVI столетии – генезис капитализма, и волной гастарбайтеров из стран Юга на Север, то есть с Востока на Запад в XXI веке. Однако три обстоятельства заставляют! меня воздержаться от этого, по крайней мере, пока. Во-первых, в XII–XIII веках были одновременно две диаметрально противоположные экспансии, а не одна: европейцы (в лице крестоносцев – с запада), татаро-монголы (в XIII столетии – с востока, к тому же в XIII–XIV веках европейская экспансия угасла и началась мусульманская).
Сбой в упорядоченном маятниковом характере циклов отражал конец одного качества и начало какого-то нового. Это во-первых. Во-вторых, центр средиземноморской системы постоянно блуждал. Начав с Вавилона в XII столетии, он оказался в Афинах в V–IV веках, затем в Риме, а в XII столетии вновь вернулся почти на исходное место – в Багдад. И это опять говорит о том, что кончился какой-то крупный цикл (3). Наконец, в-третьих, в XI–XII веках в Европе начался собственный цикл, но уже управляемый не природно-демографическими или натурально-производительными факторами, а экономическими, торгово-ремесленными.
В XI–XII столетиях экономика в строгом смысле этого слова если и не обособилась от неэкономических сфер феодального общества, то, по крайней мере, обрела автономию и динамику, достаточные для того, чтобы эти факторы начали играть определяющую роль. Результат – ускорение социального времени, сокращение цикла вдвое: 1050–1450 годы (цикл Р. Камерона). Пик цикла приходится на конец XI – начало XII века. И это ещё одно свидетельство в пользу правоты Гимпела.
Ну а начиная с XV–XVI столетий специалисты фиксируют так называемые логистические циклы: 1450–1650 («длинный» XVI век); 1650–1790 годы, 1790–1920 годы. 1920-? Эти циклы, совпадающие с циклами накопления капитала в мировом масштабе и с гегемонией той или иной страны в мире (Голландия. Великобритания, США) (4). И опять мы видим, как циклы становятся всё короче: 200 лет, 140, 130. Экономика и техника, искусственные производительные силы, вырвавшиеся из-под власти производительных сил природы, всё ускоряют и ускоряют свой бег.
Всё это говорит о том, что в европейской части Средиземноморья в XI–XII веках родилась новая циклическая модель (и исследования Гимпела могут служить косвенным подтверждением этого), постепенно распространившаяся на весь мир и сменившая большие циклы – модель ускоряющихся циклов.
.jpg)
Астрономические часы Сы Суна
В пользу этого косвенно свидетельствует и другое. В больших циклах середина – это пик освобождения человека в ходе субъектного порыва от сил природы, после которого нередко начинается в той или иной степени ренатурализация общества (что находит отражение и в духовной сфере). А также подтягивание его к социальной системе, определяемой природными производительными силами (отчасти, хотя и не во всех сферах жизни, это произошло в первом из «ускоряющихся» европейских циклов, в XIV–XV веках).
Однако в целом в ускоряющихся циклах не действует маятник де- и ренатурализации; там идёт постоянное и во всём проявляющееся усиление господства над природой от цикла к циклу (хотя, скажем, в искусстве время от времени возникают некоторые «натурофильские бифуркации»). Но кто знает, не станет ли XXI век поворотным пунктом в этом отношении?
Вот как далеко мы ушли от работ и идей Гимпела. Пора возвращаться.
Некоторые исследователи, в частности представители школы мир-системного анализа, полагают, что экономический цикл, начавшийся в 1920-е (1914/1933 годы) и связанный с гегемонией США, будет последним в развитии капитализма. Это перекликается с прогнозами Гимпела об исчезновении мира высокоразвитых технологий, наступлении конца капиталистической эпохи. Но прежде чем говорить об этом, посмотрим, что и как говорит Гимпел о конце эры фантастического Средневековья.* Тем более, что именно с ней он сравнивает происходящий, по его мнению, ныне социально-экономический и технико-экономический упадок США.
Андрей Фурсов
***
1 – Mumford. L. Technics and civilization. – N.Y. Harcourt Bracc - 1939. - p. 14-15
2 – Gimpel J. The medieval machine: The industrial revolution of the Middle Ages Aldershot:Wildwood house. – 1988. – p. 152
3 – Кто-то скажет: картина циклически пульсирующего Средиземноморья с блуждающими центрами соблазнительна, но могут ли государства, империи, региональные системы жить циклами? Могут. Разумеется. 700-800-летние циклы – гипотеза, но то, что социальные системы развиваются по определённым циклам, как и всё живое, – очевидно. О докапиталистических империях есть работы Рейна Таагепера. О циклах капиталистического общества за последние 400 лет литературы ещё больше.
4 – С выпадением по разным причинам периода 1650–1790 годов. В каждом цикле, по определению И. Валлерстайна, своя мировая война – Тридцатилетняя (1618–1648 гг.); наполеоновские и две мировые войны в XX веке; период 1650–1790-х годов, где выпадают две войны, близкие по масштабу к мировым, за испанское наследство, и Семилетняя.
Ещё в главе «Прошлое - настоящее - будущее»:
У конца «третьей эпохи» (к практической теории социальной эсхатологии)
Нострадамус XX века (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)