Нострадамус ХХ века? (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)
Ещё в 1931 году О. Шпенглер в малоизвестной статье «Человек и техника» высказал предположение, что основы технически ориентированного европейского общества были заложены не во время промышленной революции XVIII – первой половины XIX веков, а в Средние века. Но это было лишь предположение. Гимпел пошёл дальше: он доказал и проиллюстрировал убедительными примерами, что первая, по-настоящему промышленная, революция в истории человечества, резко увеличившая его энергетический потенциал, произошла в Европе между X и первой половиной XIII века.
Надо заметить, что Гимпел не был самым первым среди тех, кто писал о хозяйственных революциях в средневековой Европе. Например, в работе Л. Уайта анализируется сельскохозяйственная революция VII–VIII веков, без которой трудно представить феодализм с его активным «германским», «проникающим» отношением к природе.
В частности, именно в VII–VIII веках в Европе соху вытеснил запряжённый волами (от двух до восьми) плуг с вертикальным ножом. Это обеспечило вертикальную вспашку, увеличение продукции и, как следствие, – демографический рост. Но что не менее важно, этот технический сдвиг, будучи сам следствием объективации особой социальной формы, привёл к социокультурному, психологическому сдвигу – оформлению активистского, «эксплуататорского», я бы сказал, субъектного отношения к природе.
Как показал Уайт, это нашло отражение и в сфере сознания. Например, изменилось оформление франкских календарей. Если в прежних календарях двенадцать месяцев олицетворялись статичными аллегорическими фигурами, то в новых календарях они изображаются в виде пахарей, жнецов, лесорубов, мясников, то есть людей, занятых покорением природы и выступающих по отношению к ней в качестве хозяина (1).
Уайт, однако, во-первых, связал такое отношение с христианством; во-вторых, исследуя прежде всего духовные аспекты проблемы, ограничил анализ хозяйственных переворотов VII–VIII веками и аграрной сферой. Однако по поводу христианства можно возразить, что, хотя оно и было господствующей религией не только в Западной Европе, но также в Византии и на Руси, тем не менее революционные сдвиги, широкомасштабные и охватывающие производство и общество в целом – а не только сельское хозяйство – произошли только в Западной Европе, и Гимпел хорошо показал и это, и то, что экономический бум 1000–1250 годов поразительно напоминает промышленный рынок 1750–1970 годов.
Современному человеку, пишет Гимпел, трудно представить, что средневековый его предшественник жил в окружении механизмов и машин. Этим он резко отличается как от жителей антично-рабовладельческих городов, так и от представителей высокоразвитых цивилизаций Востока.
В античном обществе внедрение механизмов грозило лишить работы городскую бедноту и противоречило общественной психологии в целом. Поэтому, например, хотя в классически-античном мире кулачок (кулачковый вал) и был известен, использовался он только для «оживления» игрушек и развлекательных приспособлений.
Широкого производственно-практического распространения в античном мире технические изобретения не получили.
Здесь я бы добавил к аргументам Гимпела следующее. Специфика не только рабского труда, но и коллектива, отчуждавшего волю рабов, – полиса, необходимость его сохранения, с одной стороны, и логико-дедуктивный характер античного знания – с другой, отсутствие у последнего связи с производственной практикой (за исключением, как заметил В. Крымов, совокупной практики общества в целом) – превращали античное знание в замкнутую, самодовлеющую сферу. Причём автономную от общества и словно не замечающую его.
Общество отвечало мыслителям тем же (у Диогена Лаэртского множество историй подобного рода). Только экстраординарная ситуация могла поставить мыслителя на службу практике («хитрые» машины Архимеда, действовавшие против осаждавших Сиракузы римлян, и т. п.).
В обычной жизни, в «структурах повседневности» технические изобретения оставались социально невостребованными. Они наталкивались на отрицательные психологические установки, за которыми стояло стремление античного полиса к самовоспроизводству в собственных рамках. Выход за эти рамки нарушал его внутреннее равновесие и вёл к социальному распаду.
У Уильяма Голдинга есть роман «Чрезвычайный посол», который, не будучи документальным подтверждением, хорошо иллюстрирует положение науки и изобретений в Древнем Риме. Римский император, не зная, что делать со спасшим ему жизнь (с помощью чего-то похожего на пулемёт) изобретателем Фаноклом, усылает его с его изобретениями как можно дальше – послом в Китай (2). Работы мастера грозили нарушением всех форм социального равновесия в обществе (между коллективом и индивидом, рабовладельцами и рабами и т. д.), в этом всё дело.
Ситуация в Китае и Индии, считает Гимпел, во многих отношениях была схожей с античным миром. Особенно китайцы сделали много изобретений: печатание, порох, компас. Уже в 290 году н. э. в Китае для очистки риса использовался падающий молот. Однако употребление кулачкового вала не распространилось в другие отрасли. Технические изобретения китайцев никогда не играли никакой роли в социальном развитии Китая как динамичный и автономный фактор исторической эволюции. Напротив, внедрение кулачка в промышленность средневековой Европы привело к кардинальным социальным изменениям.
В связи с этим Гимпел подчёркивает как важнейшее различие между изобретением (invention) и нововведением (innovation). Изобретение – это творческая игра ума конструкторско-прикладного склада. В основном это техническое или технико-социальное явление. Изобретения, при прочих равных условиях, могут происходить в различных обществах.
Однако социально утилизовать изобретения могут далеко не во всех обществах. Более того, одни и те же изобретения, технические сдвиги в разных социумах утилизуются по-разному, в разной степени и могут приводить к разным социальным результатам. Например, хотя порох, компас и печатание были изобретены в Китае, социально значимо утилизованы они были века спустя в Европе. Более того, эти изобретения Европа использовала для покорения Востока, в том числе Китая, то есть в Европе китайские изобретения стали нововведениями – европейскими.
Нововведение – это комплекс социальных и финансовых мер и социокультурных установок, позволяющих превратить технико-социальное явление в фактор социального развития. Гимпел особо выделяет необходимость существования благоприятного психологического климата, стимулирующего вложения в нововведения и морально и материально вознаграждающего изобретателей, превращая их (и общество) в новаторов.
В этом смысле европейское общество X–XII веков отличалось юношеским энтузиазмом, оно делало свои изобретения, «подбирало» чужие, где и у кого только могло: в Индии и Великой Степи, у китайцев и древних римлян, в Византии и у кельтов, и превращало их в нововведения. В немалой степени, считает Гимпел, этому способствовал тот факт, что средневековая Европа была молодым обществом-пионером, не обременённым тяжёлым прошлым, гнётом давивших традиций, сдерживавших развитие, как это было с тем же Китаем или Византией (3).
Восторги европейцев по поводу изобретений, сделанных в восточных обществах, объясняются несколькими причинами, в том числе плохим, искажённым знанием истории Запада, неспособностью отличать «изобретения» от «нововведений», неразработанностью истории техники как дисциплины. Гимпел, конечно же, прав, когда говорит, что история техники значительно отличается от истории науки и что история науки мало что даёт для познания прошлого (обществ, в которых знание было организовано в виде науки, было очень мало), а вот техника существовала везде. Ведь именно техника «подключает» к обществу энергию природы.
Тремя энергетическими китами средневекового общества были вода (гидравлика), ветер и лошадь. Особенно важную общую роль играла водная энергия, прежде всего водяные мельницы. Водяная мельница была известна ещё до нашей эры, однако особенности климата и водного режима Средиземноморья не позволяли широко применять её.
Сеть рек и протоков в северной и западной частях Европы и демографические сдвиги (с X века) способствовали широкому распространению водяных мельниц. Эти мельницы, с помощью которых не только мололи зерно, но и дубили кожу, делали бумагу, были настоящими средневековыми фабриками. Не случайно слово mill («мельница») стало синонимом «фабрики» (тоже mill), и до сих пор в Англии фабрики именуют чаще miir, чем factory! Но мельница и её окрестности для средневекового человека были чем-то большим и по сравнению с фабрикой, это было место социальных контактов, значительного скопления людей, тем, что можно назвать, используя русское выражение, гульбища.
Экспансия, темп роста числа мельниц в Европе впечатляет. Во Франции только в одном лишь департаменте Об в XI веке было 14 мельниц, в XII – 60, в XIII – 200. В 1086 году люди Вильгельма Завоевателя насчитали в Англии 5000 мельниц. Гимпел называет более точное число – 5624 мельницы в XI веке, из 9250 маноров (5) более двух третей имели одну и более мельниц, двигавших европейскую экономику.
Однако распространению мельниц в Европе способствовали далеко не только гидрографические и демографические факторы; это – необходимые, но ещё не достаточные условия. Достаточным же условием широкого распространения мельниц стало изобретение уже упоминавшегося нами кулачка, кулачкового вала, которое в Европе, в отличие от Китая, привело к кардинальным социотехническим сдвигам.
Кулачковый вал позволил перевести круговое движение на переменное, что резко расширило спектр выполняемых работ. В результате была механизирована целая группа отраслей промышленности. Особенно значительными были сдвиги в сукнодельных операциях. Внедрение сукновальной мельницы имело революционное значение, оно изменило лицо средневековой Англии, сыграв в её истории такую же роль, какую позднее, в XVIII веке, сыграла механизация прядения и ткачества.
Средневековые изобретатели использовали для мельниц энергию не только воды, но и ветра. Уже в 30-е годы XII века в Англии появились усовершенствованные ветряные мельницы («постмельницы»). Их было так много, и они приносили столь большую прибыль, что папа Целестин III (1191–1198) поддался искушению обложить их налогом. В одних лишь окрестностях Ипра в XIII веке их было 120. С XII века, помимо водяных и ветряных мельниц, стали строить мельницы, использовавшие энергию морских приливов.
В «Средневековой машине» Гимпел почти ничего не сказал о горизонтальном водяном колесе. Однако в докладе «От изобретения к нововведению» (1989 год) он восполнил этот пробел, охарактеризовав горизонтальное водяное колесо как одно из величайших изобретений человечества и первый настоящий автомат в мире. Что не менее важно, водяные мельницы с горизонтальным колесом сыграли большую роль в создании современной турбины, которая производит четверть мирового электричества и без которой атомная станция не смогла бы вырабатывать энергию.
Когда в начале XIX века Франция устремилась в погоню за Великобританией, было предложено (в 1826 году) вознаграждение в 6 тысяч франков (деньги по тем временам немалые) тому инженеру, который усовершенствует горизонтальное водяное колесо в Базакле (знаменитой мельницы на Гаронне).
В 1834 году это вознаграждение получил Фурнейон, инженер из Сент-Этьена. Усовершенствованное колесо назвали турбиной. Впоследствии его экспортировали в США, и в 1896 году Ниагарский водопад был оборудован десятью (мощностью в 5000 лошадиных сил) турбинами Фурнейона. Усовершенствование этих турбин в свою очередь привело к турбинам наших дней – Френсиса и Пелтона. Но у истоков современных турбин, и надо помнить об этом, – средневековые инженеры, отвоёвывающие энергию у природы.
Андрей Фурсов. Продолжение в следующем номере
***
1 – Современные концепции культурного кризиса на Западе. М., ИНИОН АН СССР, 1976, с. 169
2 – Golding W. Envoy extraordinary Golding W. Lords of the flies. The Pyramid. Envoy extraordinary. Moscow – 1982
3 – Gimpel J. From invention to innovation, or the excep- tionalism of the European Middle Ages European ex- ceptionalism. A conference at Harvard University. – 1989, p 22
4 – Манор – форма феодального землевладения, хозяйство феодала в Англии.
Ещё в главе «Прошлое - настоящее - будущее»:
У конца «третьей эпохи» (к практической теории социальной эсхатологии)
Кратократия. Коммунитарная социальность: крупный план
Нострадамус ХХ века? (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)