Наскребём ли мы «по уголкам» Москвы? Путешествие во времени и в пространстве в поисках души города
МЫ СМОТРИМ ПОД НОГИ – НЕ ВИДИМ НИЧЕГО
Москву мы полюбили издавна и бесповоротно. Мы, все жители её, москвичи – люди в общем желчные ныне, своим городом всегда недовольные. Москвич – типичнейший ругатель своего родного места. Москва для него и безобразна, и неблагоустроена (ну, конечно!), и ходят по ней воры и разбойники: там сегодня раздели кого-то на улице; там из подвала вытащили двадцать восемь трупов; к этому всему прибавит москвич: «У нас ещё и не то возможно».
Всякие напраслины и всякую хулу нагромоздит он с охотой величайшей на почтенные седины русской столицы. Окутает её самым злым мо́роком сотворённых легенд и не успокоится, покуда чёрной-чёрной окажется её слава; и в первом же омывшись солнечном луче, вот она – снова добродушно воссияет над неблагодарным.
И это всё не только про московскую жизнь – скажем – про душу города, трепетно бьющуюся в трамвайных артериях, в сутолоке больших улиц, вспыхивающую электрическими очами, догорающую рекламным огнём над площадью; не только про её мозг, острый на диспуте или на чрезвычайной сцене феноменального театра, – прежде всего и для нас важнее всего, – про её тело, формы, фигуру: внешность Москвы в её жителях, как всегда, встречает столько-то зоилов.
.jpg)
Ворота Нескучного сада. Музей быта
Раскидистая и размашистая, широкая и нелепая Москва, большая деревня и мировой центр, в её жителях встретит всё то же неблагодарное непонимание, чуть зайдёт речь о её мыслимой красоте. Можно быть уверенным, что девять десятых, – что там девять десятых! девяносто девять сотых, – жителей Москвы её мнят безобразнейшей из всех или вовсе о её внешности никакого не имеют понятия, будучи слепы к той истинной радости любований, которая рождает художников, детей и возлюбленных. Что поделаешь!
– Мы, милые москвичи, соплеменники мои и современники, по улице проходим, влекомые «делами», смотрим под ноги и не видим ничего, что творится вокруг, не знаем, что там вот, там засияло весеннее солнце на златомаковке соседней церкви; что здесь какая-либо самая обычная на первый взгляд решётка узором своим свидетельствует об изысканнейшем мастерстве; что зодчим, причастным гениальности, построен этот вот самый соседний дом; что...
О том-то и речь: что «ленивы мы и неблагодарны», что подарили, праздно успокоившись на маленьких своих личных позициях, только художнику своё прекрасное право, – видеть в мире красоту и правду, ковать эстетические ценности из самого непритязательного материала. Его одного мы сделали профессионалом, ему одному дозволили стать специалистом зрительных наслаждений: да будет нам стыдно.
Как незрячие кроты, мы с вами, милые москвичи. Вот приедет иностранец, – именно ему, какому-либо Кнуту Гамсуну, придётся посвящать нас в свою внезапную – и столь понятную – веру, что Москва – один из самых красивых городов в мире. Ему мы поверим, чтобы забыть сейчас же.
.jpg)
Дом Борзовой в Дашковом переулке
ГОРОД – ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА
О буднях кто и что скажет? Для перерождения мусора в золото потребен только единый путь – художественный. В общей комбинации невидимых и незаметных явлений, нас окружающих, тропа художника проложена верно и безукоризненно. Мы понимаем дело его как организацию сырого материала, даваемого жизнью. В первую очередь, конечно, самых наших московских впечатлений.
По переулкам проходя и по распутице перекрестий, по сугробам замоскворецким, в былом Кремле и в каком угодно пригороде – у художника волей-неволей спросим мы о том, на что смотреть и как. Сознательно он, может быть, не расскажет ни о чём. Но показать он сумеет, и, подчинившись его указанию, мы увидим, чего не видели раньше: то, на что мы смотрели ежедневно. Но ведь «смотреть» и «видеть» – две разные ступени одного процесса. И одного ли?
Для будней представляются характерными – серость, бесцветность, уныние; в искусстве они преображаются в вечный праздник. Мы не мыслим себе будничного искусства. И если мы, доверившись художнику, будем вот – пилигримами в поисках затерявшейся красоты большого города, то поиски наши будут вместе с тем – тоскою по празднику, жаждою воскресения, которое бы увенчало хмурую неделю.
И здесь вот и оказывается, что каждый город имеет свою странную скрытую жизнь; что жизнь эта почти не совпадает с жизнью его обитателей; что это вовсе не мистика – говорить о «душе» города; что в поисках истинной сути его мы оказываемся неизбежно вовлечёнными в диковинные закоулки самых неожиданных переживаний.
...Всё это кажется слишком серьёзным и неуместным как-то в этих страницах, которые должны говорить о Москве, о нашей к ней любви и о том, что где-то тут рядом, за поворотом, бьётся и живёт её большое доброе сердце.
Совсем невиданные перспективы открываются перед изучателем и просто влюблённым в родной город его жителем, когда он внезапно учитывает, что он, город этот – произведение искусства. То есть, что не случайно то или иное в нём явление, что многое непонятное – есть результат большого и серьёзного мастерства. А восприятие чего бы то ни было как художественного произведения сейчас же потребует, чтобы мы помнили о тех законах, по которым вообще создаётся форма. То есть о композиции и конструкции – ну, хотя бы городского плана.
Именно с этой точки зрения было бы интересно просмотреть столицы мира. Именно, следуя за этими целями, интересно было бы постараться понять, почему одна улица крива и пряма другая; почему именно здесь кончается переулок, и именно вот там стоит церковка, или памятник, или фонарный столб. Случайностью – и только – мнятся все эти расположения обычным зрителям. И, конечно, напрасно.
Древние города, которые поистине художественными произведениями дошли до нас, доказывают тысячекратно, что в каждой детали их налицо закономерность. «Что город, то норов»: каждый центр жизни народной оказывается для внимательного глаза имеющим свою художественную задачу. Её определение представляется трудным и парадоксальным для обычного сознания.
Но с какою-то степенью осторожности можно же говорить, что есть города с сердцем, с художественным центром, вокруг которого всё построено и живёт; что есть города с «спинным хребтом», вытянувшиеся вдоль основной артерии; что, при всех изменениях и отступлениях, есть города-амфитеатры и города – шахматные доски; что первичной художественной задачей Рима была, быть может, организация холмистой поверхности (недаром Рим – классический город лестниц), – и так до конца. Нет, не будни вскрываются здесь для внимательного взгляда.
Мы провидим высочайшее напряжение величайшего из всех художников – Жизни, когда мы следим равномерно-ритмическое развитие города в веках. Не будни, потому что, когда мы встречаемся с подвигом вневременного почти творчества, у нас невольно захватывает дух.
...И это всё по поводу Москвы? Доброй нашей старушки – матери и няни?
.jpg)
Дом барона Жукова, бывший штаб Наполеона в 1812 году
ЭТА МОСКВА «УХОДИТ»
Москву привыкли сравнивать с Ленинградом. Тот, город красавец и щёголь, выстроен по строгому плану, умный и стройный. Есть определённые в нём проблемы, и решение их – безукоризненно и чётко. По сравнению с ним Москва, конечно, беспланна, нелепа, разбросана и хаотична. Но не до конца же. Если что скажет настоящий анализ, так это о том, что в Москве противопоставлен стройной строгости Ленинграда – организм произведению мастерства. О, не бездушен Ленинград!
Есть в нём очень определённая и законченная внутренняя жизнь; никогда не стали бы мы клеветниками на город Пушкина, Достоевского и Блока. Но весь Ленинград – действительно образцовое произведение мудрого и безошибочного зодчего. В Москве – городе, как и в московском искусстве вообще, чуется живописная больше, нежели архитектурная, стихия. В московском силуэте нет слишком чётких линий Невской набережной.
Может быть, поэтому так бесконечно интересно изучать в Ленинграде его композиционные замыслы – его строй в самом буквальном смысле слова, а в Москве – что-то иное. Конечно, и Москва имеет свою композицию: порой, проходя по Воздвиженке и видя, как безукоризненно завершена перспектива её кремлёвской башней, или в новой какой-либо улице – на Тверской-Ямской, любуясь широкой и просторной далью, означенной ажуром трамвайных столбов, или остановившись на Лубянской площади, где так безукоризненно выбрано место для фонтана, – мы невольно и неизбежно учитываем и здесь, в «большой деревне», наличие своеобразных планов и закономерностей.
Но всё же это представляется достигнутым не сознательно, а случайно, не в порядке мастерства, а в порядке удачи. Москва – бесконечно живое, гораздо живее Ленинграда, тело, и если не имеет оно правильности черт «Северной Пальмиры», то искупает бесконечной миловидностью иных обличий, несказуемым и, боимся, внятным только любящим родину свою бескорыстно и до конца очарованием добродушия, простоты, некоей наивности.
.jpg)
Старомонетный переулок
Мы говорили об искании в городе искусства, то есть – по существу – о переживаниях, в связи с распланировкой и отдельными частями города, художественной чистой радости. Нам представляется, что в Ленинграде композиционные моменты стоят на первом плане, а в Москве – ну, нравная старушка стала бы даже противиться, если бы её анализ разложил по основным каким-либо чётким линиям. Там архитектоника – признаем здесь живописность.
Понятие это – самое многоплановое, и если держаться точного смысла слова, устанавливаемого нашими германскими учителями, то оно, конечно, не будет заключать в себе только одной красочности. Что такое – «живописность»? – Перетекающие, несказанные, неуловимые формы, которые вот – пятно, и вот – чёткий узор, сознательная неясность и глубинность, единство, которое сливает в пятна разделённое ранее на отдельные части: светоте́нь и, конечно, краска. Мы здесь нарочно уже говорим как можно проще. И всё это – о Москве. Московские улицы в типичном нешироки и не проведены по линейке: ломаются и гнутся, опускаются и поднимаются, образуют неожиданные повороты и углы, – так было и так останется, по всему вероятию, ещё долго.
Но вот если мы в «живописности» утвердили особенности Москвы как художественного организма, то где её, живописность эту, искать? Именно здесь подчиняемся мы художнику. И, взяв нас за руку, друг наш уводит нас в невиданные закоулки – в поисках того чудесно интимного, что он склонен назвать «уголками», где – скромная и невнятная – перед нами открывается неожиданная красота, где родившаяся радость тем более оказывается настоящей, что мимо этих «уголков» все мы проходим сотни раз, не замечая их прелести.
Художник приглашает нас «на экскурсию». Ведёт нас к самой скромной, «спрятавшейся» Москве. Она, эта Москва, может быть, «уходит». Может быть, не в этих мирных закоулках будет её последняя ценность перед лицом будущего, которое тут же и теперь же кипит на площадях и в домах Совета. Но были бы мы поистине неблагодарны и недостойны, если бы отказались следовать за художником в его чудесном путешествии «по уголкам».
.jpg)
Дворик на Большой Якиманке
МОСКВА ВНЕ ВРЕМЕНИ
Кривится кривая улица. Скошенные полудеревянные ещё домишки разъехались вдоль и вбок. Идёшь, недоумевая. Замоскворечье – глухая провинция – развёртывает все более или менее затхлые страницы нудной и мирной, всё ещё патриархальной жизни, не жизни даже, а просто существования. Здесь, в переулках, забудешь, что близко буйная фабрика к небу гордо поднимает трубы, что в чугунном дыму рождается небывалая жизнь. Эта Москва – вневременная.
Сюда, на Бабий-городок, на Зацепу (одни чего стоят имена!) только очень упрямая воля собирателя красоты может пригласить случайного посетителя. Но художник нас именно сюда позвал недаром. Именно здесь, в полупровинциальной столице показывает он нам свои самые заветные сокровища.
Прежде всего – церкви. О, пусть заглохнут колокола, и опустеет древняя храмина: у московских сорока сороков оправдание в их живописи. То, что показывает нам художник, не есть вовсе что-либо чрезвычайное с точки зрения столь ныне требовательной истории древнерусского искусства. Не великими, пусть безымянными зодчими и не в славные эпохи московского строительства воздвигнуты эти зачастую просто игрушечные церковки.
Интересы архитектора, историка искусств и коллекционера живописных впечатлений оказались с самого начала решительно расходящимися. Одного пусть интересует строгая тектоническая деталь, другой пусть волнуется над вопросом, в какое время пристроена эта вот нашлёпка. Нас художник ведёт не к фасаду и не к самому выигрышному для здания пункту. «Наклонитесь вот сюда». – Нас заставляет он прятаться в закоулки и смотреть на башни сквозь ветки зеленокудрого или опушённого снегом дерева.
Нас он подведёт к башне и к стене в часы сумеречные, когда все детали исчезают в силуэтных пятнах. Покажет, как узорятся главки и кресты на фоне мирных предзакатных облаков. – И ему мы не будем неблагодарны.
.jpg)
Московский дворик. Дом Шишкиных
Замоскворецкие церковки! – Вот святой Мирон на Бабьем-городке; он простоват и чудесен, видный в сочетании с деревянными стенами какого-то флигеля. Вот церковь Успения в Крутицах подняла светлый свой, похожий больше всего на пасху творожную, шатёр над забором, стеною и суком дерева объединяя дворик, дощатый флигелёк, ворота и окна в неразделённое единство.
Вот в Ризположенском переулке у Калужских ворот три стройных-стройных башенки с шлемовидными куполами. А вот мы у заставы, и перед нами подъемлется целый город, немного игрушечный и трагический, потому что это – город мёртвых: монастырь. Почти величаво подъемлется перед нами силуэт Донского. Справа – более низкий купол и ещё один; слева – купа деревьев уравновешивает широкий конструкционный треугольник. И мирные облака над кладбищем, – здесь грустно.
.jpg)
Московский переулочек
Через Москву-реку не так далёк Новодевичий – и художник, памятуя о власти и о праве жизни над смертью, не вводит нас в его стены, а ведёт вокруг, выдвигая одну за другой круглые прочные башни.
А то и в центре, в самом сердце оголтелой торговой Москвы найдём мы новые уголки, новые церковки. Вот у Никольской маленькая Троица-на-полях, справа и слева сжатая домами – кто её видел? Вот по линии бульваров, начиная с Пречистенских переулков, где порой можно найти совершенно чудесные церковные силуэты, через маленькое розовое Иерусалимское подворье в Филипповском переулке к церкови св. Феодора Студита у Никитских ворот; здесь художник и собиратель уголков встретится с любителем старины, археологом и зодчим.
Абсиды древнего храма набухают и косятся. Невысокая шатровая колокольня ещё очень скромна. Но как налюбуется глаз игрою арочек и столбиков, переплетённых жгутообразно окон, пестреющего узора под карнизом? А вот через Кречетниковский переулок мы поднимемся ко второму опоясавшему город кольцу – Садовой. Здесь особенно прельстителен будет проблеск белой церковки между деревянными домиками и широкими ветвями деревьев.
Пойдём налево. В Девятинском переулке, что у Новинского бульвара, мы увидим, как над грязно-белыми сугробами будничной московской зимы торжествуют вертикали ограды; колоколен и обнажённых деревьев, которых слева уравновесит стройный фонарный столб.
Пойдём направо. У церкви Ермолая на Большой Садовой нас встретят четыре ярких глаза в каждом из окон, – и снова стройный ритм надкупольных крестов и вечернее небо, полосы свои тянущее меланхолично. Художник показал нам так немного – но так искусно.
Собирателем уголков невольно становишься после самой первой с ним прогулки.
.jpg)
Церковь Успения в Крутицах
ИЗ ВСЕХ «УГОЛКОВ» – «ДВОРИКИ»
Войдём в этот маленький дворик; из дворика лучше всего будет видно, как – это мы уже угадали – маковки и шатры соседних церквей поднимаются над оснеженными какими-либо возами, крышами, сучьями голых деревьев. Может быть, во дворике самого художника остановимся мы, глядя, как увековечивает его глаз, приглядевшийся, конечно, деревья, сугробы и галок на них. Из всех уголков Москвы «дворики» оказываются самыми интересными потому, что, конечно, наиболее интимны.
Но к наблюдению повседневности Москвы провинциальный художник нас пока что не приглашает. Именно здесь чудесно оказывается он изобретательным и ведёт нас к невиданной нами раньше красоте. Что есть Москва классическая и ампирная, строгая и стройная, которая не уступит Ленинграду – это мы знали. Но увидеть её с неожиданного самого угла дано, быть может, не всем. Доверимся руководителю нашему.
Он покажет нам простое и такое чудесное крыльцо дома Шишкиных в Старомонетном переулке, ибо мы опять за Москвой-рекой. Вот на Зацепе безукоризненно красивый Жуков дом. Предание укажет, что здесь стоял штаб Наполеона во время двенадцатого года, – но не будем любопытствовать о том, кто его построил. Обратим внимание, как неожиданно выигрывает его красота оттого, что художник предлагает нам встать несколько в стороне от центральной линии фасада, – на первом плане помещает палисадник и ворота...
Ворота того же дома в Жуковом проезде как будто – такая проза; но нет – обратите внимание, как чередуются светлые выпуклые пятна каменной стены с тёмными воротами, как удачно сдерживающей скобкою свешивается слева ветка. А вот другие ворота – на этот раз усадебного типа, они ведут в Нескучный сад; ограда мерно чередует столбики свои; прошлая жизнь ушла, пустынно вокруг.
Соседняя знаменитая дача Мамонова, так безукоризненно расположенная над Москвой, пуста и оставлена, меланхолично подъемля белый фронтон над рядом стройных колонн. Более жилой и энергичный вид у старого Английского клуба. Художник и здесь умеет уберечь нас от неизбежной суховатости архитектонического фасадного вида: ряд колонн сокращается, уводит глаз вдаль, лёгкая живописность достигнута. Это умение художника пригласить нас войти, заинтересовать таинственностью невидной и неизображённой дали делает его особо ценным путеводителем.
Вот перед нами полуоткрываются узорные ворота Александровского сада. Это удивительно красивый и чёткий мотив, кроющий за собою такой расплывчатый туман? Мы вошли; перед нами (пройдём немного) встанет из-за деревьев нелепая и милая башня Кутафья, дорогая, верим, сердцу каждого москвича. Она нарочито будет чуть бесформенна, – живописцу, по всей вероятности, так и будет любезнее. Наш художник не архитектор.
Наше странствие кончается пока на берегу Москвы-реки. Пусть будет вечер, и волны будут взволнованы рябью, отразившей закат. Чёрный силуэт Кремля поднимается заключительной виньеткой.
ЗДЕСЬ МЫ ДОМА
...Наша экскурсия подошла к концу. Лошадь у чайной спокойно ждёт своего хозяина. Нас опять обволакивает добросердечие большой деревни. Остановимся здесь – мы дома.
Так мало? – Как много! – Уголки Москвы нами взяты поистине наугад. Что они вскрыли об искусстве города? Разве то только, что истинную красоту Москвы надо искать в закоулках, в самых неожиданных перекрестьях, в двориках и переулочках? Не берёт ли сомнение в том, что истинной художественности мы и не встретили в путешествии нашем?
Признаемся по секрету: быть может. Но кто из тех, кто вслед за художником пропустил перед глазами малую эту панораму, не полюбил хотя бы на йоту больше нелепую и вечно милую, всегда неожиданную и добродушную – вновь повторим – косолапую и неуклюжую, родную Москву?
Алексей Сидоров
Из книги «Уголки Москвы» (1925 г.)
Статья иллюстрирована гравюрами Ивана Павлова
Ещё в главе «Земля - человек - небо»:
Наскребём ли мы «по уголкам» Москвы? Путешествие во времени и в пространстве в поисках души города