Мы идём по грани бытия. О Сергее Юдине, хирурге и человеке (Мысли и сопереживания из журналистского блокнота Галины Куликовской)
То была тьма без темноты... Боже, как это было давно и как свежо в памяти. Вырываясь из жёстких объятий прошлого, мы уносим с собой боль незаживающих ран. Но с годами вопреки всему хочется снова окунуться в то время... уже для будущего.
Всё осмыслить, поведать обо всём без утайки и без вранья, до сих пор весьма задорного, когда речь заходит о наших достижениях. Правда, становится легко на сердце, когда достижения в конце концов остаются достижениями и подтверждают статус своей подлинности. Но всё равно удручает цена, за них отданная. Одна из таких непомеркнувших слав Отечества: Сергей Сергеевич Юдин – хирург, учёный, гуманист.
Время запретов, время изгнаний. Его мать – Екатерина Петровна – время от времени раздумчиво приговаривала: «Смотри, Сергей, тебя посадят. Не посадили только Павлова и Станиславского. Остальных всех – могут!» Её печальное пророчество, увы, сбылось. Своё «славное» (как любили выражаться ещё совсем недавно) 60-летие профессор Юдин отметил в тюрьме.
...22 декабря 1948 года в Большом театре шёл «Борис Годунов», и Сергей Юдин не мог отказать себе в удовольствии послушать любимую оперу. Накануне друзья, почувствовавшие, как с каждым часом над ним сгущаются тучи, наедине советовали: «Домой лучше не возвращайся!» Но трудно затеряться в стране, взятой «под колпак» спецслужб и живущей в атмосфере всеобщей бдительности.
Да и не верилось: «Моя-то совесть чиста!». Когда под впечатлением музыки Мусоргского и блистательно исполненных партий он вернулся домой, прозвучал тот роковой телефонный звонок. Тогдашний министр здравоохранения (имя не столь уж важно, деятелям подобной складки несть числа) поинтересовался, не сможет ли уважаемый профессор проконсультировать одно высокопоставленное лицо.
Поздние ночные вызовы бывали и раньше, и Сергей Сергеевич не придал этому разговору особого значения. Министр любезно предупредил, что машина за ним уже выслана. Не успел допить чаю, как в дверь позвонили. Не переодевая выходного костюма, он набросил на плечи пальто и, позабыв о шарфе, как обычно, поспешая в этих случаях, спустился вниз. Сталинского лауреата во дворе ждала машина чёрная, унёсшая его во временное небытие для города и мира.
Кому-то и в голову не могло прийти, насколько кощунственно использовать вызов к больному в качестве удобной формы для ареста. Это ли не образец бесшоковой доставки обречённого системе на Лубянку! Какие необратимые перемены претерпели за годы советской власти понятия о долге и чести, что даже «свинцовые мерзости» царизма рядом с этими новообразованиями кажутся «алюминиевыми».
«Говорят, что oн шпион, собирался в Англию улететь, самолёт стоял под всеми парами». Примерно такие слухи засквозили московскими переулками и коридорами Склифосовского, где ещё вчера верой и правдой служил Главным Хирургом Сергей Юдин, благодаря которому институт в 30-е и 40-е годы превратился в хирургическую Мекку мира.
Его постигла обычная участь многих лучших сынов России, становящихся жертвами очередного приступа поиска виноватых (на сей раз сталинского репрессанса). Об этих событиях его жизни, как о чём-то постыдном, компрометирующем отчётно-выборный образ представителя передовой науки, умалчивали все его биографы.
Эпоха должна остаться в Истории светлой, торжественно-праздничной, её герои – без пятнышка и упрёка, победно-оптимистическими, как кинофеерии Пырьева и Александрова, и сурово-строгими, как повсюду сущий радиоголос Левитана.
То были образы без лиц... А неплохо бы взглянуть на нашего героя глазами современника без шор. Тут очень кстати придутся воспоминания великого кукольника Сергея Образцова:
«У Тузулукова, главного художника театра, – язва. Надо везти к Склифосовскому. Там Юдин. В операционной он поздоровался со мной, потом резиновыми руками поправил что-то внутри кишок, сказал: «Зашивайте!» и раскинул руки как Христос. Две сестры содрали с рук жёлтую резину, Юдин снял повязку, превратился в нормального человека с лицом худощавым и немного озорным... Идём из палаты в палату. Юдин больных показывает и так гордится, будто он их сам сделал. Все они сожгли себе пищеводы. И это уже не жизнь, а мука. В живот трубка вставлена. Через неё человек жидкую пищу в себя вливает.
Так вот Юдин каждому из его же кишки новый пищевод сделал. Юдин совсем счастлив... Вот оно, докторское счастье! И вылечил, а кому и любовь вернул. Завидная профессия. Ежедневное ощущение нужности.
Юдин, посмотрев рентгеновские снимки Тузулукова, сказал: «Слушайте, у вас тут целых три язвы, да ещё в очень неудобном месте. В первый раз такое вижу. Конечно, операцию можно отложить до мая, но тогда вальдшнепы прилетят. Сами знаете, что для охотника тяга. Естественно, я и тогда операции делать буду, но всё-таки это не то. Лучше ложитесь сейчас. Когда вальдшнепы прилетят, вы уже селёдку есть будете да пивом запивать!»
В операционной Юдин положил его на свои колени, сказал: «Не шевелитесь, а то помрёте» и воткнул ему в спину иглу. Это обезболивающая спинномозговая инъекция, при которой больной ничего не чувствует, а сознания не теряет. «Мы над вами зеркало прикрепим, вы художник, вам интересно будет видеть операцию».
Тузулуков глаза закрыл, смотреть не мог. А операция прошла замечательно. Выздоровел. А когда началась тяга, Тузулуков действительно пиво пил... И Юдин и Тузулуков были поэтами своих профессий.
Мы знаем, как он оперировал: выпускал кишки. Продолжал работать Сергей Сергеевич и в одиночной камере на Лубянке, и в Лефортово. Даже тогда, когда не давали ему спать и, лишая воды, заставляли подписывать протоколы. Там в муках рождались страницы будущей философской книги «Размышления хирурга».
Как это ему удавалось? Он добыл карандаш ценой голодовки. Если ему приносили газету, он выбирал кусочки, где больше белого! Писал на туалетной бумаге, на срыве склеивал хлебным мякишем: ни в одной отрасли человеческой деятельности не соединяется столько различных специальных свойств, как в хирургии.
Тут нужны чёткость и быстрота пальцев скрипача и пианиста, верность глазомера и зоркость охотника, способность различать малейшие нюансы цвета и оттенков, как у лучших художников, чувство формы и гармонии тела, как у лучших скульпторов, тщательность кружевниц и вышивальщиц шёлком и бисером, мастерство кройки, присущее опытным закройщикам и модельным башмачникам, а главное – умение шить и завязывать узлы двумя-тремя пальцами вслепую, на большой глубине, то есть проявляя свойства профессиональных фокусников и жонглёров.
Многие хирургические операции на конечностях уподобляются точнейшим столярным работам, а многие случаи обработки и свинчивания костей требуют не просто слесарных, а тонких механических приёмов. Операции на лице подобны художественным аппликациям или инкрустациям перламутром и драгоценными породами дерева, а главное, операции требуют буквально ювелирной работы.
Наконец, необычайная сложность брюшной топографии требует от хирурга знаний и сообразительности архитекторов и инженеров, смелости и решительности полководцев, чувства ответственности юристов и государственных деятелей, высокого технического мастерства ориентировки, подлинного искусства при разгадке ребусов и китайских головоломок, каковыми представляются многие случаи кишечных узлообразований и заворотов.
.jpg)
Снег ложится белый-белый. Отчего же так темно? В. Берестов. Автор фото: В. Шульгин
То страшный мир какой-то был: ни жизнь – ни смерть... Каторжная работа и сверхчеловеческие усилия обернулись для Юдина вторым инфарктом. Первый подкосил его семь лет назад, под новый 1942 год, когда он взвалил на себя всю ношу ответственности, обязанностей и хлопот института имени Склифосовского.
Сергей Сергеевич не покидал его стен ни на один час, оперировал иногда целые сутки, под бомбёжками, и даже тогда, когда враг стоял под Москвой и часть персонала во главе с директором сбежала на трёх институтских автомобилях, обокрав не только кассу (предварительно получив жалованье за несколько месяцев вперёд), кухню, аптеку, цейхгауз, но и больных, доверивших им на хранение свои ценности.
Не был забыт бежавшими и бензиновый бак с последней оставшейся автомашины, а также гербовая печать, чтобы фабриковать друг другу какие угодно удостоверения. «Но я абсолютно твёрдо знал, что Москвы мы не отдадим ни дешёво, ни дорого». И ещё в письме того времени, отправленном на фронты Великой Отечественной своим ученикам, Сергей Юдин, отчитываясь о своей работе, писал: «Мне приятно... прямо и открыто глядеть каждому из вас в глаза, в сознании, что в тяжёлую годину я не оказался перед своей Родиной полным банкротом...»
Бедные русские интеллигенты, игрою случая уцелевшие после тотальных чисток, – они всё ещё продолжали верить в совесть, честь, справедливость... Как это было старомодно уже тогда! И нам сейчас трудно понять, чего здесь было больше – наивности, воспитания или близорукости, интеллигентской слабохарактерности? А может быть, просто – многое из того, что было доступно им по призванию, естественно, нам не дано понять никогда в силу катастрофических социальных мутаций.
...Ни в одной другой стране, как в России, так со вкусом и знанием дела (даже со сладострастием!) не умеют обижать людей. Наша государственность, наверное, для того и появилась на свет, чтобы давить, препятствовать, не пущать, загонять за Можай... Ставка – жизнь, и, как водится, чужая.
«Врачи из социально чуждого класса недостойны лечить рабочих, крестьян и членов партии». А ведь как трудно и прекрасно начиналась жизнь! Сравнительно благополучный рубеж веков. Убеждение родителей, что в тогдашней России сносного существования могут достичь в основном люди науки и искусства, или, как тогда говорили, «свободных профессий». Учёба в Московском университете.
В 1914 году с четвёртого курса ушёл добровольцем на фронт. Сергей Юдин не только оказывал хирургическую помощь раненым (и нередко в землянке), но и ходил в разведку, чего от него вовсе и не требовалось. В одном из боёв был контужен, заслужил Георгиевский крест. Постоянное общение с артистами, художниками – Корин, Касаткин, Нестеров. Дурылин... Не остывающая с годами любовь к литературе и музыке.
«Перед наиболее сложными операциями я привык в своём кабинете перелистывать страницы партитуры Шестой симфонии Чайковского. Мелькают кадры воспоминаний. Проходят годы, люди, мысли.
Хорошо осознанное прошлое не даёт расслабиться, будоражит душу – нужно выдержать, превозмочь ради больных, ради страждущих, ради близких, для себя грешного, полного идей и незавершённых начинаний. Мне пришлось пережить острейшее горе и обиду, видя равнодушие и трусость нескольких наиболее мне близких, самых долголетних и наиболее мне лично обязанных ассистентов».
Вернувшись из сибирской ссылки, Юдин пытается нагнать упущенное время, которого остаётся так мало, а взаймы не дают.
«Но как хорошо всё идёт! Как легко дышится теперь! Успеть бы!..»
«Все мы идём по грани бытия; лишь бы последние остатки были наполнены сознанием не совсем напрасно прожитой жизни». То была тьма без темноты...
Среди рукописей, написанных в заключении, – мемуарная повесть «Захарьино». Небольшие отрывки из неё воспроизводятся в этом номере журнала впервые. Во время изъятия компетентными органами рукопись лишилась двух глав (одна из них была посвящена академику Ивану Павлову).
Рассказы о докторе Захарьине передаются со слов земского врача Алексея Васильевича Иванова, создавшего в бывшем имении московского светилы медицины санаторий для хирургических больных, прибывающих с полей брани, где Сергей Юдин работал с октября 1919 года по апрель 1922-го.
Ещё в главе «Жизнь - творец - искусство»:
Мы идём по грани бытия. О Сергее Юдине, хирурге и человеке (Мысли и сопереживания из журналистского блокнота Галины Куликовской)