Кратократия
Подумай сам, куда мы придём, если попытаемся принять до конца эту философию мягкотелых юродивых, если отдельно взятую личность нам придётся объявить священной и если у нас отнимут право относиться к отдельным человеческим жизням в соответствии с правилами строгого счёта... – продолжал развивать свою мысль Иванов.
На свете существуют две морали, и они диаметрально противоположны друг другу. Христианская, или гуманистическая, мораль объявляет каждую личность священной и утверждает, что законы арифметических действий никак нельзя применить к человеческим жизням.
Революционная мораль однозначно доказывает, что общественная польза, коллективная цель полностью оправдывает любые средства и не только допускает, но решительно требует, чтобы каждая отдельно взятая личность безоговорочно подчинялась всему обществу, а это значит, что если понадобится, её без колебаний принесут в жертву или даже сделают подопытным кроликом.
Христианская мораль запрещает вивисекцию, революционная допускает и постоянно использует. Дилетанты и утописты во все времена пытались совместить эти две морали; реальность всегда разрушала их начинания.
...вспомни Сен-Жюста и Гракхов, вспомни историю Парижской Коммуны. Раньше все без исключения революции неизменно совершали дилетанты-морализаторы. Дилетантская «честность» их и губила. А мы, профессионалы, абсолютно последовательны... Ведь ничего подобного ещё не было в Истории. Мы сдираем с человечества старую шкуру, чтобы впоследствии дать ему новую. Занятие не для слабонервных ».
А. Кестлер «Слепящая тьма»
На службу вышли Ивановы
В своих штанах и башмаках.
Пустые гладкие трамваи
Им подают свои скамейки.
Герои входят, покупают
Билетов хрупкие дощечки.
Сидят и держат их перед собой,
Не увлекаясь быстрою ездой.
О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплёванным амбаром,
Одной мышиною норой,
Но будь к оружию готов:
Целует девку Иванов!
И. Заболоцкий «Ивановы» (1928 г.)
КОММУНИТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
Итак, большевики активно использовали коммунитарную социальность (ограничение личностного начала, Я или универсальной социальности коллективными формами жизни) в ходе строительства кратократии (коммунизма). Они организовали её, придали ей внешне некоммунитарные институциональные формы, напоминающие государственность, партийность и так далее. Но в силу действия обратной связи они и себя должны были в значительной степени растворить в коммунитарной социальности.
Критики большевиков и в 20-е годы, и сейчас обвиняют их в дикости, в том, что они навязали стране, народу свою власть. Это так лишь отчасти. Да, они использовали усталость и апатию населения.
Да, они обманули его во многом. Но в то же время они организовали значительную часть населения адекватным её сущности образом, не препятствуя процессам социальной дезорганизации, процессам, посредством которых прорывалась коммунитарная, а порой и естественная социальность. Более того, они ограничивали (а со временем – организовывали) и направляли их.
Достаточно почитать Бунина, Ремизова, Артёма Весёлого, Горького, других авторов, чтобы увидеть, что во многих отношениях и позднее самодержавие, и Временное правительство, и белогвардейское добровольческое движение почти не имели исторических шансов на успех. Причина состояла в том, что они стремились противопоставить социальному распаду и торжеству коммунитарной социальности (поднимавшейся до уровня девятого вала) политическую и социальную организацию. Однако, не говоря о том, что у них не было для этого сил и средств, девятый вал нельзя остановить; его можно лишь использовать и взлететь на его гребне.
Именно так и поступили большевики, использовав силу законов социального распада в упрочении своей социально однородной власти. Правда, для этого им пришлось превратиться из политической (хотя и экстремистской) партии в кратократию, организовать работу насилия, ограничив его рамки только насилием же и страхом.
Сила большевиков заключалась в их моральных и идейных установках, предрасположенности к насилию, воле к нему, готовности уничтожать своих же ради власти. Поэтому они имели значительно больше шансов на успех в адаптации к прорвавшемуся потоку коммунитарной социальности, опрокинувшей слабевшую петербургскую Россию .
Будем помнить, что кратократические ячейки – советы – создали не большевики, а рабочие города Иваново, давшие местным структурам коммунитарную социальную организацию. Большевики лишь позднее приспособились к ней и подчинили её как низшую кратократическую ячейку своей организации, ячейке того же рода, но более высокого порядка.
Коммунитарный, кратократический потенциал большевиков позволял им подобное и гарантировал успех тем значительней, чем сильнее был окружающий социальный распад.
Например, вместо того, чтобы прекратить царивший в обществе социальный террор, бандитизм, большевики социально утилизовали его («грабь награбленное!») и направили против своих оппонентов, упорядочив и организовав его намного эффективнее, чем те.
.jpg)
Вот такой вот modus vivendi, сынок!
Замечу, что за это пришлось и заплатить: социальная дезорганизация, террор, который несла мало чем сдерживаемая коммунитарная социальность, начал косить и большевиков.
Процессы примитивизации, захлестнувшие всё и вся в стране, шагнули и внутрь большевистской организации: к 1940-м годам так называемая партийная интеллигенция, когда-то уничтожившая или выгнавшая из страны интеллигенцию непартийную, сама была уничтожена. Шариковы успешно истребляли «разбудивших» их швондеров в ходе массового социального террора в стране и «поштучно»-уголовного (альпенштоком по черепу) за её пределами: «ступай, отравленная сталь, по назначенью!».
Всё это подтверждало тот факт, что формирование кратократии есть процесс активной адаптации партии большевиков к процессам социальной дезорганизации посредством упорядочения социального насилия как в обществе, так и в самой партии (это были сообщающиеся сосуды).
Однако лишь часть террора 20-х–30-х годов была обусловлена процессом становления кратократии. Другая, не менее важная её часть обусловливалась, так сказать, низовыми процессами – разгулом коммунитарной социальности (это фактор именно социальный, а не психологический, не массовый психоз, который вторичен), слабо ограничиваемой системными (формационными, классовыми, цивилизационными) конфликтами и уничтожением коммунитариями друг друга. Кстати, уничтожались в первую очередь универсалы и всё то, что не соответствовало социальному ходу их общения, коммунитариев, не вписывалось в их косноязычную культуру, прекрасно зафиксированную в рассказах М. Зощенко.
Таким образом, коммунист (кратократ) соответствовал коммунитарию – и наоборот. Когда коммунитарная социальность оформилась в системную, а произошло это в ходе и после Отечественной войны (то есть совпало с оформлением кратократии), внутрикоммунитарный, низовой терpop сократился. Как сократился и террор внутрикратократический. В 1945–1953 годах на первый план вышли насильственные действия кратократии против населения (причины – особая тема).
Если большевики лишь адаптировались к условиям господства коммунитарной социальности, и кратократия выросла из процесса этой адаптации, то, быть может, ни большевиков, ни кратократию не в чем винить? Отнюдь нет.
Во-первых, кратократия есть результат активной адаптации к разгулу коммунитарной социальности.
Во-вторых, большевики, а затем кратократия ослабили, устранили или уничтожили всё, что препятствовало ходу социальной дезорганизации и использованию её результатов. Придя к власти в обществе с ослабленной социальной организацией, в условиях и на фоне «размагниченного» социокультурного иммунитета, они упрочивали свою власть посредством и за счёт ещё большего ослабления общества.
В-третьих, большевики не просто адаптировались, но, начиная с какого-то момента, «оседлали» процессы социальной дезорганизации и начали направлять их, придав им, как и воле к разрушению и насилию, организованyю, институциональную форму.
(Выплеск субъектной энергии в коммунитарной форме был энергией объектности. Позднее эта энергия была успешно использована в войне и наряду с массовым жертвованием населением стала фактором победы.)
Да, они ограничили разгул насилия, но ограничили не путём его прекращения или социально значимого сокращения, а путём упорядочения и узаконивания его (Ленин открыто призывал к этому, издавал соответствующие директивы). Создавался перевёрнутый мир функциональных отношении, мир негативной классовости, отрицающей не только классовость, но и нормальные формы социальности и субъектности.
Да, кратократия оказалась адекватной и созвучной значительной части российского общества – в разных ситуациях примерно от 30 до 60 процентов. Однако оставалась и другая часть общества – от 60 до 30 процентов – социально организованная, социокультурно противостоявшая большевикам и относившаяся к ним и созданной ими системе либо пассивно враждебно, либо нейтрально.
Вот на эту-то часть, здоровую часть общества (квалифицированные рабочие, середняки в деревне, интеллигенция ), кратократия и обрушила прежде всего свой удар. Точнее, направила гнев и удар социально дезорганизованной массы, дезорганизованной исходно, а позже манипулируемой посредством кратократической антисубъектной организации – партии.
По отношению к этой социально организованной части общества кратократия была своеобразным терминатором, институциализатором коммунитарной социальности. Это очень хорошо почувствовали не только Бунин, Булгаков, Мережковский, но даже Горький.
И вот здесь мы подходим к очень важному моменту существа дела, который необходимо выделить особо. Если для некратократических обществ конфликт между универсальной и коммунитарной формами социальности второстепенен, обнаруживает себя либо на периферии, либо в порах общества (проявляясь, в частности, в периоды социального упадка, ибо главные носители противоречия – это универсальная и системная классовая форма), то в кратократическом обществе всё обстоит иначе. Конфликт между универсальной социальностью (то есть стремлением человека быть человеком, субъектом) и коммунитарной социальностью становится центральным и системообразующим, что лишний раз свидетельствует о том, что кратократия есть общество самовоспроизводящегося упадка.
Универсальная и коммунитарная социальности в этом обществе сходятся, наконец, в схватке без посредников, секундантов и свидетелей (как это бывало ранее только во времена революции). Собственно, кратократия, будучи отрицанием классового общества, и есть организованная форма этого столкновения в чистом виде, спланированная и сконструированная так, чтобы подавить универсальную социальность раз и навсегда, отнять у человека субъектность, то есть сделать то, чего не смогло добиться в истории ни одно классовое общество. Это – замысел. А реализация?
Вот что поразительно: в ситуации, когда универсальная социальность в общественно оголённом виде противостоит коммунитарной социальности как единственной системной форме, средством (тоже единственным) и стратегией выживания для неё оказывается креативизм – другими словами, жизненный принцип, основанный на творческой активности (по крайней мере, в тех социальных областях, которые либо необходимы для выживания общества в целом, либо демонстрируют его достижения, либо не нарушают явно законов и механизмов его функционирования, наконец, просто в областях, представляющих собой слабые звенья системы).
Такое действие универсальной социальности в кратократическом обществе дозволялось потому, что без его результатов коммунитарная социальность очень быстро пришла бы к самоуничтожению. Парадокс: функционирование универсальной социальности в обществе способствовало его воспроизводству, одной из целей которого было уничтожение среди прочего и универсальной социальности. «И» – потому что были и иные объекты уничтожения.
С этой точки зрения универсальная социальность противодействовала «воле смерти» коммунитарной социальности, ибо метаисторический замысел кратократии – уничтожения универсальной социальности есть и уничтожение самой кратократии. Можно сказать, что реализованная кратократия – это социальный апокалипсис, хаос, максимальная энтропия.
Именно игрой ва-банк носителей универсальной социальности (способствующей конструктивному использованию и позитивному наполнению энергии коммунитариев) объясняются поразительные достижения советского общества в 30–60-е годы в науке и технике, а также в некоторых видах искусства и спорта.
Если в 30–40-е годы это ещё можно было объяснить использованием дореволюционных общего характера ресурсов (что отчасти верно), то достижения 40–60-х – как и некоторые достижения 30–40-х годов – были связаны только с проявлениями успешной борьбы универсальной социальности за выживание. Борьбы, направляемой в определённое русло. И хотя дореволюционный и советский потенциал начали иссякать примерно в одно время (это особенно видно и в явлениях упадка шестидесятничества, и уровне нынешней демократической политической жизни, в культуре, науке и т. д.), аналитически их необходимо различать.
Кстати, подобные явления отражают как исторически ограниченную базу развития кратократического общества, так и более быстрые темпы развития современного общества в принципе (хотя на практике они, эти два фактора, нередко взаимопереплетались).
Достижения универсальной социальности в советском обществе были по преимуществу защитной реакцией по отношению к коммунитарной социальности, носители которой исходно ненавидели «антиллигентов в шляпе и очках». Чувство это косвенно, а часто и прямо поддерживалось и поощрялось властями, не говоря уже о подогревании этого чувства действием законов, внутренне присущих коммунитарной социальности.
Чтобы выжить в обществе подобного характера, универсальная социальность должна была постоянно продуцировать достижения и открытия в таком количестве и такого качества, в которых они почти не встречаются в нормальных обществах – там, где этот тип социальности не поставлен на край пропасти. (Внешней, грубо физической аналогией этому явлению может быть феномен сверхдостижений чернокожих американцев в спорте США.)
Однако в советском обществе не только универсальная, но и коммунитарная социальность активно и в массовом виде продуцировала свои «достижения», оформлявшие системную и субъектную деградацию*. Это вызвало поляризацию добра и зла, ума и глупости, порядочности и подлости. Довело амплитуду колебаний маятника отечественной истории (от субъектности – к системности и назад) до максимального уровня, до почти смертельно опасной горизонтали, превращая пространство его колебания в хаос, который мы и наблюдаем ныне.
Отсюда и вопрос – можно ли создать Порядок из этого Хаоса, какова будет цена раздвоений и случайных отклонений в социальных процессах? Какая система нужна, чтобы обуздать (или подавить?) возможный самоуничтожающий разгул коммунитарной социальности? А может быть, нужен Субъект, который предложит новую форму духовной организации? Какую?
Но это уже область догадок, и я забежал вперёд, оставив в стороне вопрос о главном средстве реализации коммунитарной социальности, о том, что служит кратократии орудием десубъективации и ведёт к деградации общества.
Андрей Фурсов. Продолжение в следующем номере
* Не приготовила ли История и здесь сюрприз? Быть может, объективно, помимо своей воли, кратократия выковала такой тип человека, который, будучи носителем универсальной социальности, обладает иммунитетом по отношению к коммунитарной социальности, своеобразным панцирем, который облегчит индивидуальное и групповое (но не массовое) выживание этого типа в катаклизмах позднекапиталистической и посткапиталистической эпох, когда, после конца современности как modernity главным конкурентом человека как вида (homo sapiens) может стать результатом социальной мутации неоварварства – homo robustus.
Ещё в главе «Прошлое - настоящее - будущее»:
У конца «третьей эпохи» (к практической теории социальной эсхатологии)
Кратократия
Нострадамус XX века (Парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)