Коммуналка
Сортир был на лестнице, а ключ от него висел на гвоздике в кухне, поэтому о состоянии желудка каждого жильца и каждого гостя знала вся коммунальная квартира – весь наш подвал. До революции здесь были меховые склады, а теперь жили 24 человека, и в этой кухне-коридоре проходила вся общественная жизнь.
Сюда в 44-м принесли извещение о том, что погиб смертью храбрых 18-летний Юра Генералов, и его 96-летняя бабка билась об пол и выла так, что слышно было на улице. За полгода до того он приезжал домой из госпиталя и дал мне пять варёных картошек.
В этот же коридор выходила рыдать крашеная блондинка Люська, брошенная очередным «мужем». Низенькая, с широкими плечами и тяжёлыми руками, она вырвалась из деревни, поселилась у тётки, устроилась на завод и кинулась налаживать личную жизнь, да всё неудачно.
.jpg)
Авторы рисунка: Кукрыниксы
«Деточка, какой же это муж, чтобы так о нём убиваться», – говорила ей рыжая Елизавета, топчась вокруг с горящими от любопытства глазами. «Жизнь требует своё, Лизавета Григорьевна», – твёрдо отвечала Люська. Елизавете Григорьевне возразить было нечего: она давно ничего не знала о жизни, кроме того, что ей рассказывали или что она буквально выпытывала у каждого, кто поддавался, – у неё болели ноги, и уже лет десять она не выходила из подвала.
В этом же коридоре вывешивался раз в месяц список-счёт за газ и электричество. Его составлял мой дед и учитывал в нём всё: у кого в комнате сколько лампочек, на сколько свечей, сколько живёт человек и кто пользуется кухней и коридором или только кухней, потому что живёт у выхода и по коридору не ходит, кто готовит много, кто мало, сколько нагорело в комнате, сколько с кого «за общее пользование»... С дедом обычно не спорили – он был бухгалтером.
Иногда, правда, одинокая Кашинская заявляла: «Принципиально не буду платить!» Потому что за уборную он брал с неё за двоих. А дело в том, что к Кашинской через день ходил молчаливый человек, которого в квартире звали «хахаль», и если ключа на гвоздике не было полчаса и больше, все знали – «хахаль» пришёл, так что у деда были основания брать с неё дополнительную плату.
Больше всех платили Петушковы – у них было четверо мальчишек, черноглазый красавец-отец всё хотел дочку, а беленькая кроткая тётя Наташа всё рожала сыновей. Меньше всех – Катька Климова. У неё в комнате вообще не было лампочки, она жгла свечу. Катьке было уже лет 60, и вместе с Иголкиной с нашего двора они были две самые известные на нашей улице хулиганки.
Участковый, измученный вечными жалобами, говорил жильцам: «Хоть бы вы собрались да побили её как следует! А я уж про это не узнаю никогда!» Но побить было некому – дети, женщины, старики да старухи... Катька немного притихла, когда мою маму выбрали народным заседателем в суде и список избранных, отпечатанный в типографии, повесили и у нас в коридоре. А до того как же она её, беззащитную, изводила! Катьку собственный её муж боялся, пока был жив и трезв. А как напивался, так уж ничего не боялся.
В день первых послевоенных выборов он ушёл из дома в шесть утра, а вернулся в двенадцать ночи пьяный в стельку и, сняв зелёную праздничную шляпу, отвесил Катьке, которая стояла, уперев руки в боки, шутовской поклон. «Наголосовался?» – грозно спросила она. «Наголосовался... твою мать!» – ответил он. С тех пор в подвале о пьянстве только так и говорили – «наголосовался».
Двадцать четыре человека, плита в четыре конфорки, раковина под единственным краном, и за каждым удобством – в очередь. И хорошего в этом подвале только и было, что стены в метр толщиной. Зимой они держали тепло, а в любую жару здесь было прохладно. А всё остальное... Нет, не должен, не может человек жить так униженно, умываться по списку, дышать затхлым воздухом.
Почему же, когда особенно тяжело на душе, мне снится одно и то же – наш подвал, наши смешные и несмешные соседи, проходная кухня, плохо освещённый коридор? Почему во сне я вновь и вновь заглядываю в низкое, почти под землёй, окно и с радостью убеждаюсь, что все живы, даже те, кого я не любила? И в такой покой погружается душа, когда во сне схожу я по разбитым ступеням, открываю тяжёлую входную дверь и подхожу к своей комнате, в которой, как казалось, прожила далеко не лучшие годы...
Татьяна Плессер
Из газеты «Неделя»
Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:
Коммуналка