К 100-летию со дня рождения мастера. Михаил Булгаков – «незаконное» явление
Настоящий писатель создаёт свои произведения ценой своего здоровья, своей жизни.
М.Булгаков
«Посвящение в гении» или короткое предисловие
Михаил Булгаков ворвался на советский Парнас как «неинвентаризованная» комета в круг расчисленных и расставленных по политическому ранжиру светил нетленного слова. Экспромтное определение Булгакова как «незаконного» явления в литературной жизни России принадлежит Борису Пастернаку.
Как-то, будучи в гостях у известного драматурга Константина Тренёва, он застольно заявил право на первый тост. Среди присутствовавших находилось немало знаменитостей. Был здесь и хирург Николай Бурденко, усаженный супругой Тренёва (по известной любви домохозяек к медицинским авторитетам) на «генеральское» место. В своём слове Пастернак, человек не от мира сего, «проскочил» – экий конфуз – мимо эпицентра компании, до этого, казалось, молчаливо-согласованно очерченного всеми. Он говорил с большим подъёмом, выделяя прежде всего то, что тост предлагается за личность необычайную, даже гениальную. Его речь прерывалась одобрительными восклицаниями хозяйки, стоявшей за спинкой стула почётного гостя. На излёте своего прочувствованного спича Пастернак указывает на восседавшего среди прочих Булгакова: «3а здоровье Михаила Афанасьевича!»
– Нет, – вскрикнула хозяйка, испугавшись рассогласованности предпочтений высокой вечеринки. – Мы должны выпить за Николай Ниловича Бурденко!
– Конечно, мы выпьем и за Николая Ниловича, – спокойно отвёл упрёк Пастернак, – но Николай Нилович – явление законное, мало того – академик, а Булгаков – незаконное!
Отпрыск «колокольного дворянства»
Первый раз он оказался «вне закона» в 1917 году, когда, как мы привыкли её называть, социалистическая революция отменила все законы и обычаи, по которым жила прежняя, милая его сердцу Россия. Он шёл по жизни отчаянно-смело. Шёл нехожеными путями, постепенно определяя свой писательский выбор – бывшего врача, бывшего разночинца, выходца из «колокольных дворян» Орловской губернии.
Оба его деда, и по отцовской и по материнской линии, служили Богу и пастве священниками. Оба были многодетны. Своим происхождением и образом жизни крепко укоренены в русской провинции, повседневно связаны с простым народом. Здесь эти пастыри духовные нарекали людей пахнущими ладаном именами: Олимпиада, Ферапонт, Авраам, Захар, Афанасий... Они, заложники патриархальных житейских традиций, одновременно были и хранителями векового наследия старой русской православно-книжной и живой народной культуры.
Орловщина и сопредельные с ней земли – благодатная русская равнина, подарившая нам великую литературу, вопреки дождевым непогодам, леденящим стужам и кричащей социальной дисгармонии деревни. Здесь исток творчества Толстого, Тургенева, Лескова, Бунина, Замятина, Пришвина... Здесь родовые корни Михаила Булгакова.
3 мая 1891 года у Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны (в девичестве Покровской) родился первенец, которому при крещении дали имя Михаил в честь хранителя города Киева архангела Михаила.
Отец писателя, выпускник Киевской духовной академии, был сначала доцентом той же академии, затем профессором, доктором богословия, однако далёким от ортодоксальности: круг его научных интересов составляли древняя гражданская история и история западных вероисповеданий.
Мать будущего писателя и драматурга отличалась большой волей, энергией, неординарными способностями интеллектуального наставника. На всю жизнь запомнилось Булгакову: «...Бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами... с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой...». Поэму Гоголя «Мёртвые души» Михаил Булгаков прочитал в 9 лет.
МХАТ. Михаил Булгаков среди актёров театра после премьеры «Дней Турбиных» (сидит в центре). Сцена из спектакля
Интересно отметить, что, по свидетельствам однокашников, в гимназические годы Михаил был несколько склонен к монархизму: вероятно, сказывалось известное неприятие другой системы взглядов – социализма. Ведь не случайно один из самых симпатичных автору героев «Белой гвардии», Алексей Турбин, противопоставляет себя социалистам как монархист.
Можно ли булгаковский монархизм назвать монархизмом в классическом смысле этого слова? Вряд ли. Скорее, это был сложившийся под влиянием семьи профессора Духовной академии традиционный консерватизм, естественное нежелание перемен исконно-привычных бытовых устоев. Инерция соответствующего поведения оказалась столь велика, что уже в послеоктябрьское время Булгаков в своём письменном обращении к советскому правительству смело определит главную черту своего мировоззрения: «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной Великой Эволюции...».
Ещё в молодые годы в нём были заметны острый аналитический ум естественника (он получил медицинское образование) и блестящая ироничность гуманитария, способность к художественному перевоплощению, тонкий артистизм и любовь ко всему театральному: на городских драматических курсах, на сцене домашнего театра или в повседневном быту. Самое яркое впечатление молодости – Киев. В романе «Белая гвардия» он не называет его иначе как Город, с большой буквы. Киев, или, как его тогда величали, «матерь городов русских», город древнейший и загадочный. В нём пересеклись судьбы разных культур: украинской, русской, польской... Ежедневное созерцание исторических памятников и златокупольной красоты не проходит бесследно – Михаил Булгаков станет сугубо городским писателем.
«...Сердце и мозг не понесу на базар»
В годы гражданской нестабильности, последовавшие за «империалистической» войной, жители города Киева пережили, по подсчётам писателя, не меньше десяти политических переворотов. Всякая новая власть на законном основании норовила призвать Михаила Булгакова на службу в качестве врача. По свидетельству его первой жены, он «никуда не собирался идти добровольцем». И всё же в результате очередной мобилизации оказался в деникинской армии, далеко от родных мест – на Северном Кавказе. Служил без особого энтузиазма.
Подспудная, но всё более укреплявшаяся мысль о литературном творчестве не даёт Булгакову покоя. Военная служба опротивела. Годы безвременья, оглушённость братоубийственной рознью и резнёй, отчаянная безбудущность, крушение привычных устоев и привязанностей сделали своё дело. В статьях, опубликованных в газетах Грозного и Владикавказа, Булгаков с горечью пишет об отречении Николая II как о национально-исторической трагедии россиян.
Последний удар, уничтоживший в нём и без того уже жалкие остатки прошлой жизни, был нанесён в обстоятельствах индивидуально трагических. После поражения белой армии и при её отступлении Булгаков, находившийся в жесточайшей тифозной горячке, был брошен боевыми товарищами. Пережить то, что никак не совместимо с человеческими понятиями долга, чести, просто милосердия, и сохранить верность чувствам долга, чести, милосердия суждено не каждому.
Сотрудничество с новой властью он воспринял не только как возможность не умереть с голоду, но и как неизбежный поворот судьбы. В конце 1921 года Булгаков перебирается в Москву. Теперь это его Город. Город его писательства.
Как бы подводя итог своей пока ещё недолгой литературной и газетной работы в «Записках на манжетах» – вещи почти документально-биографической, Булгаков делится: «...сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну». В этих же записках он замечает: «Стихи Пушкина удивительно смягчают озлобленные души. Не надо злобы, писатели русские!..». В этом – элементы булгаковского кредо.
«Душа русской усобицы»
Михаил Булгаков прогремел в 20-е годы, как поезд, идущий из прошлого в будущее, романом «Белая гвардия» и пьесой «Дни Турбиных», сделанной на его основе. Спектакль, поставленный Московским Художественным театром, оказался в центре самых острых споров и, конечно же, мировоззренческих баталий. Можно себе представить реакцию на него идеологически закалённой и официально накаченной критики.
Но были оценки и доброжелательные, сущностно-глубокие, как сказали бы сегодня, адекватные. Поэт Максимилиан Волошин, одним из первых обративший внимание на незаурядный талант Булгакова, увидел в романе воплощение «души русской усобицы» (до сих пор трясёт эта «душа» наши души).
Две темы соседствуют в пьесе (как и в романе): тема Дома как семейного очага и Города как социального и культурного пространства, где сгустилась история. Город, как и Дом, не свободен от чуждых посягательств извне. В Доме завелась червоточина. Город на грани падения. Где силы, способные сохранить былую гармонию? Город и Дом превратились в заложников враждующих между собой стихий.
Основательное прочтение романа «Белая гвардия» даёт возможность осознать отчаянную смелость авторского заглавия, действовавшего на красных как сигнал к атаке. Названием романа Булгаков передаёт идею чести, долга и порядочности. Белая – значит чистая, не запятнавшая себя предательством своих принципов и идеалов и решительно не связанная (отметим объективность позиции автора) с иными, далёкими от щепетильности носителями белой идеи.
Сердцевина «Белой гвардии» – выстраданное желание покоя мирной жизни, которым так обделена Россия. Христианский смысл произведения открывается через сон Алексея Турбина, через слова, очевидно, памятные многим: «Мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой верит, а поступки у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку...».
В письме Правительству (1930 год) Булгаков без утайки сообщает о своих усилиях стать бесстрастно над красными и белыми. Позиция «над схваткой» вряд ли приемлема для человека, втянутого в политику, но для Булгакова она без натуги естественна.
«Булгаковщина»
Стиль «над схваткой»... Как он непрост, если вообще возможен. Коли хочешь, чтобы выношенное, рождённое тобой имело немотыльковую жизнь, заяви вкупе с постановщиками своей пьесы: «Даже самое хорошее, в человеческом смысле, должно неизбежно погибнуть в белогвардейской среде», и тогда... А что, собственно, тогда? Увы, это идеологическое смещение акцентов не спасло ни автора, ни театр от грубых нападок.
Против Булгакова и МХТ выступила разнокалиберная компания, где на время оказались в едином строю Маяковский и Шкловский, Мейерхольд и Таиров, Авербах и Безыменский. Драматург Билль-Белоцерковский обратился с письмом к Сталину, требуя немедленно снять спектакль. В своей «литературной борьбе» тогдашние заединщики не были разборчивы в средствах. Они вели огонь на «классовое» поражение противника: «Если в деревне кроме кулаков имеются подкулачники, то в искусстве, кроме Булгаковых, ...имеются подбулгачники». Среди последних, правда, оказались Горький, Станиславский и даже нарком просвещения Луначарский. Вот такая компания.
Маяковский с высоты своего роста снисходительно процедил: «Писк Булгакова не опасен».
Упорный поиск в любом художественном произведении врождённого «классового чувства», насаждение «классовости» вообще привели к тому, что истовые ревнители пролетарского искусства принципиально не могли понять те явления культуры, которые вырастали из предшествовавшей российской цивилизации. В принятой ими системе ценностей Турбины не имели права на сочувственное воплощение. Так примитивное «мхатоедство» через привычно-командирское «дать отпор булгаковщине» вливалось заметным ручьём в широкий (но, конечно же, мелкий) поток «культурной» антикультуры. Поток, регулируемый элементарным политическим избиением строптивых, не в ногу со всеми идущих в «неизведанное, но прекрасное будущее» интеллигентов, будь они писатели, драматурги или служители других муз.
Некоторые из услужающих новому начальству драмоделов предлагали свои проверенные рецепты: на три отрицательных типа надо дать пять положительных; если лепишь образ коммуниста, то дай ему одну черту отрицательную и пять положительных... Вот бы и Булгакову поучиться у них художественной бухгалтерии... да покаяться бы, да не высовываться. Что же это он, право?!
Тема «горящих рукописей»
Когда в 1931 году из театральных репертуаров выкинут булгаковского «Мольера» и автор в очередной раз окажется вне закона, он напишет своему старинному другу Павлу Попову: «...сто лет назад командира нашего русского ордена писателей (имеется в виду Пушкин – авт.) пристрелили, на теле его нашли тяжёлую пистолетную рану. Когда... будут раздевать одного из его потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине. Меняется оружие!».
Поспособствовал снятию пьесы не «шестёрка на окладе» из охранно-критической братии, не лицо «при исполнении», а свой товарищ из писательского цеха – «братишка»-доброхот – «такие плавают в каждом городе» – Всеволод Вишневский.
В 30-е годы почётного краснофлотца пьянит мысль о неизбежном продолжении противостояния двух миров, он докладывает, что до сих пор не разработана тема «Гоголь и военная Россия». «Главное внимание я обращаю на войну... я специально поставлен на это дело». Вишневский – флотско-армейский представитель отряда советской изящной словесности – человек, вышедший на два шага вперёд из «штатского» строя своих коллег по перу. Его повседневно-выходной облик – офицерская сбруя, нагуталиненные сапоги, паруса галифе.
Театр на Таганке. «Мастер и Маргарита». Понтий Пилат – В. Шаповалов (слева), Воланд – В. Смехов
Рядом с ним Булгаков выглядит непредставительно: не по форме одет, галстук... «стекляшка» в глазу. Теперь бы мы сказали: сразу виден «человек из общества», несколько старомодный, но какой-то уж вызывающе отдельный, индивидуальный, сам по себе. Многие тогдашние литераторы такой стиль интерпретировали как неприкрытый вызов «народной» среде этакого типа, «чванящегося своей культурностью». Кому же может понравиться, что уж если Булгаков садится за стол, то «зажигает свечи, а отправляясь в Театр, меняет крахмальные воротнички»! (М. Чудакова)
Вишневский «лепит» себя по иным рецептам: подчёркивает своё пренебрежение к правилам хорошего тона, матёрое матросское словцо частенько слетает с его губ, читая пьесу в театре, привычно кладёт на стол рядом с собою пистолет. Словом, всячески хлопочет продлить свою комиссарскую юность уже на театре.
Нужно ли говорить, что писателю, возмечтавшему стать Мастером, очень неуютно живётся в мире, нарочито разделённом идеологическими барьерами, где нет места иному вкусу, кроме «пролетарского», иному взгляду, иному «составу крови». В театральных «выяснениях отношений», как известно, «арбитром» может выступать и ЧК.
Послужной список Михаила Булгакова – горький реестр потерь и безысходного унижения. Видно, не случайно тема горящих рукописей становится одной из центральных в его творчестве.
В 1926 году, в день генеральной репетиции «Дней Турбиных», начинающего тогда драматурга арестовывают и допрашивают в ОГПУ. Несколькими месяцами раньше на его квартире производится обыск, изымаются бумаги, среди которых рукопись сатирической повести «Собачье сердце». Над Булгаковым тяготеет запрет на издание «Записок на манжетах», отказ в переиздании сборника рассказов «Дьяволиада». Публикация романа «Белая гвардия» была прервана закрытием печатавшего его журнала. В конце двадцатых были запрещены все пьесы, шедшие на сценах театров: «Бег», «Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров». По сути, все произведения опального писателя объявляются вне закона.
Камерный рапсод? Нет, народный писатель!
В 1929 году он написал, но так, по-видимому, и не отправил письмо «наверх» (Сталину, Калинину, Горькому): «...ни одно из моих произведений не получило ни одного положительного отзыва, но напротив, чем большую известность приобретало моё имя в СССР и за границей, тем яростней становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани... Силы мои надломились, не будучи в силах существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства... об изгнании меня за пределы СССР...».
На пределе отчаяния в марте следующего года отсылает другое письмо в адрес Сталина, ещё более безнадёжной тональности. Ответный телефонный звонок из Кремля породил у Булгакова некоторые иллюзии относительно его будущности. Но всё остаётся по-старому; ему лишь милостиво не дают умереть с голоду: по особому разрешению зачисляют «на довольствие» в штат Художественного театра на должность режиссёра.
Как бы то ни было, «бывший» писатель приободрился, почувствовал прилив свежих сил. Несмотря ни на что, он начинает восстанавливать по памяти сожжённый из боязни особых кар «роман о дьяволе» – прообраз будущего романа «Мастер и Маргарита». Пьесы, уже вновь поставленные, продолжают одна за другой исчезать со сцены: за «Мольером» в театральные архивы последовала комедия «Иван Васильевич»; замерла без объяснения причин работа, начавшаяся в Вахтанговском театре над «Александром Пушкиным».
Писатель, волею судеб и силой своего таланта обращённый к вечности, не может, даже если будет очень стараться, шагать в ногу с пятилетками. Свою «незаконность» он ощущает как проклятие невостребованного таланта. Булгаков вынужден уйти в творческое подполье и писать в расчёте на будущие поколения, а пока оставить за собой роль камерного рапсода. Как и при своём рождении, слово живёт в стихии звучащей речи.
Настоящий писатель не может молчать – в молчании его погибель. И в эти годы «безобидного» существования в качестве совслужащего кипит невидимая миру интенсивная работа. Создаются «Жизнь господина де Мольера», «Театральный роман». Это прозаическое богатство венчает «Мастер и Маргарита» – творческий апогей Мастера.
Михаил Булгаков был твёрд в своих убеждениях. В течение всей жизни сохранял стойкий иммунитет к политическим эпидемиям тех лет. Он ни разу не отрёкся от своих произведений, не каялся в совершённых и несовершённых грехах, не заверял с различных трибун о своём «горячем желании исправиться».
Одним словом, не следовал тогдашней «моде» литературных и каких угодно иных «кругов».
Высший суд, состоявшийся над Мастером в последнем булгаковском романе, это и самооценка собственного пути в литературе – суровая и справедливая. Да, у каждого человека бывает не только нахимовский Синоп, но и свой Батум. Другими словами, тактический кратковременный союз со Сталиным, Воландом, заключённый во спасение целого творческого материка безграничного во времени. Это уязвление души (да!), но не вручение её нечистой силе.
Писатель обязан говорить обществу то, что он думает, общество вольно слушать или заткнуть уши. Если утверждается, что «гениален только коммунизм», а всё остальное в Европе «бездарно» и «непроходимо банально», общество, допускающее такие высказывания, неизлечимо больно: оно отвергает культуру, а следовательно, выпадает из истории.
В таком обществе не может быть Писателей, в нём вид на жительство получают скетчисты, частушечники, представители корпорации государственно-выверенного батального жанра и так далее.
В ситуации вне закона Писатель не жилец. Запас человеческой прочности не так уж велик.
Михаил Афанасьевич Булгаков скончался 10 марта 1940 года.
Мир душе твоей, Мастер!
Ещё в главе «Личность - культура - ноосфера»:
К 100-летию со дня рождения мастера. Михаил Булгаков – «незаконное» явление