Из воспоминаний двух бухарцев
Большинству людей, а значит, и народам свойственно лучше помнить несчастья свои, чем соседские. У лиц, склонных к мазохизму, эти воспоминания перерастают в миф о своей особой «высокой исключительности». Вот и сегодня советские люди, пережив свой Союз, толкутся в очереди на право считать себя, свою нацию, сословие САМЫМИ. Самыми обиженными революцией (войной, коммунизмом, советской властью, Лениным, Троцким, Сталиным и прочими врагами их народа). Это успокаивает (душит?) голос совести, чувство вины за то, что сделали миллионы «наших» против миллионов наших же.
Настойчиво памятуя о своих бедах, часто ли вспоминаем о тех сотнях тысяч русских, украинцев, евреев, прибалтов – адептов «мировой революции», мечом и огнём установивших-таки «светлую жизнь» в Средней Азии и разрушивших воистину «до основания» древнейшие цивилизации Востока? Это «до основания» отзывается в жесточайшей ломке постсоветского периода и как-то ещё отзовётся в будущем Средней Азии, России, Кавказа, всего мира. Говоря о революции, нельзя не сказать и об этом её «подвиге», ибо молчание о преступлении – содействие ему.
Восточные иранцы (или таджики), занимавшие земли севернее Амударьи, – последний и самый долговечный оплот иранской арийской цивилизации на крайнем северо-востоке исламской ойкумены, на границе с бескрайним миром кочевников-степняков.
Таджики первыми встречали несчётные волны кочевнических нашествий, устремлённых на юг к богатым областям внутреннего Ирана и на запад к Византии и Европе. У таджиков, как у всякого старого, растерявшего завоевательский пыл народа, оставалось единственное средство сохранить перед лицом неодолимого противника свою самобытность: неослабно развивать культурную экспансию в степи. Навязывая кочевникам оседлую культуру, изобилующий глубокомысленными абстракциями монотеизм, таджики встраивали своих завоевателей в тот мир, в котором они чувствовали себя полновластными хозяевами. Цивилизационный авторитет и ассимиляторская мощь в условиях многовекового политического господства степи давались восточным иранцам ценою интенсивной и каждодневной духовной работы.
На протяжении последнего тысячелетия ядром этой оборонявшейся и одновременно наступавшей цивилизации была Бухара, или Благородная Бухара (Бухорои шариф), как почтительно её титуловали вплоть до последних времён.
Бухара – это бесконечная вереница имён великих поэтов, богословов, мистиков, святых, каллиграфов и учёных; Бухара – это культ стихотворного экспромта и вообще поэтической речи, просочившейся из литературных собраний на улицу и пропитавшей повседневную речь; это мир церемонности, в котором всякая неоправданная этикетом непосредственность осмеивалась и презиралась как степнячество и грубый порок; это город тысяч съехавшихся со всей степи студентов, живущих в кельях, первый стих на дверях которых начертан в XIV или XV столетии; Бухара – это книги, древние и новые, дешёвые и дорогие, собранные в общественных и частных библиотеках, продающиеся на бескрайних базарных книжных развалах; Бухара – это червонное золото, шёлк, парча, фарфор; Бухара – это огромные пространства древних могил, гробниц, мавзолеев именитых и безвестных людей, стоявшие перед глазами бухарца как неизбывное напоминание о том многовековом наследстве, от которого он не вправе отказаться, которое он не вправе предать.
Предлагаемые ниже несколько скупых иллюстраций становления Советской власти в Бухаре связаны с именем Садри Зиё (1867–1932) – прозаика, поэта и мецената, высокопоставленного бухарского чиновника и хозяина блестящего литературного салона в Бухаре начала века. Его творческая и личная судьба вполне отразила расколотость и двойственность того времени.
Садри Зиё был последним значительным представителем традиционной таджикской словесности, завершал путь, открытый в IX в. поэтом Рудаки. Вместе с тем, наиболее талантливые его ученики и младшие современники стали основоположниками того, что до последнего времени называлось «таджикской советской литературой».
Новый режим, установившийся в Бухаре после её покорения Красной Армией, прошёл катком по бухарской жизни. Для русских солдат, победителями вошедших в город, бухарские прикрасы представлялись не более чем изощрённой формой варварства.
Садри Зиё повествует о нелепой, постыдной, на взгляд бухарца, смерти – в первые дни советской власти – трёх своих заклятых врагов, а его сын – Мухаммад Шукуров (р. 1926), таджикский академик, литератор и общественный деятель, рассказывает о гибели в советской тюрьме самого Садри Зиё. Огонь небесной ярости, как в чуму, как в Последний День, пал на всех, не различая друзей и врагов, правых и виноватых.
Исчезновение в XX веке Благородной Бухары как культурного феномена, как главной структурирующей оси среднеазиатской жизни – самое значительное изменение в Средней Азии с VIII в., последствия которого уже дают о себе знать.
Из «Причин бухарской революции» Садри Зиё (1)
И вот в году 1338 хиджры (1920 по Р.Х.) советские республики вторглись в пределы Бухары, имея проводниками бухарских революционеров, и за три дня овладели всеми бухарскими землями. Эмир (2) бежал в Афганистан. Невежа верховный судья (Бурхониддин Ибн Байзо), глупец премьер-министр Усмонбек и раис Изомиддин (3) с несколькими своими людьми попали в мучительный плен к революционерам и русским. Некоторое время их держали взаперти под арестом, всё их имущество конфисковали.
Однако самым тягостным и неслыханным оказалось то, что верховного судью, премьера и раиса изо дня в день выводили при огромном стечении народа и заставляли мести улицы и убирать сор, и даже более того: принуждали их чистить отхожие места.
Вчера эти трое, обладая непререкаемым могуществом, властвовали и повелевали народом, а ныне они – мусорщики и подметальщики, великие страдальцы и горемыки.
Несколько дней они так и провели: ночами – тюрьма, днями напролёт– принуждены мести улицы. Потом на бухарском Регистане (4) Бурхониддину, Усмонбеку, Изомиддину /.../ устроили (по выражению русских) «суд», а именно: высказали им в лицо в присутствии толпы народа их вину, каждому показали его проступок, а людям разъяснили попавшие в руки суда доказательства их преступлений.
После этого объявили самим преступникам и остальному люду, заполонившему всё вокруг, об их расстреле в течение 24 часов согласно своим законам. Присутствовал в этом собрании и я. Что стало после того с упомянутыми /арестантами/ – ни рассказать, ни описать.
Хотя сам я от злобы этих трёх лиц – верховного судьи, премьера и раиса – спасся чудом, будучи арестован в Карши и осуждён ими на смерть (5), теперь, узрев, в какую беду они попали, пожалел их.
Как вспомню, что и мне покинуть этот сад,
Дрожу я, словно наг стою на стуже.
/.../ Словом, ровно через сутки после пятого намаза упомянутых вывели за ворота (города) и дали каждому по лопате, чтобы копали себе могилы. Когда они закончили, их постреляли из ружей в собственных могилах. «Не ударяй в чужую дверь, не постучат в твою».
/.../ Когда-то и я по воле этих трёх лиц, вынесших смертный приговор мне и моему племяннику Абдулвакилу-махдуму, пять дней и пять ночей дожидался смерти в каршинской тюрьме, каждое мгновение умирая в своём воображении, не имея сил ни есть, ни пить. А племянника моего Абдулвакила казнили в первую же ночь... Враги мои сочли меня за революционера.
Однако они ошибались, приписывая мне революционность и причисляя меня к тем, кто называл себя «прогрессистами», а сейчас именуются «джадидами» и «младобухарцами» (6). Ибо до революции я не имел никаких связей и никаких дел с этими людьми. /.../ Разве что трое из этих революционеров – Садриддин Айни, Мирзо Абдулвахид Мунзим (7) и каллиграф Мирзо Ахмад, обладатель совершенного почерка, переписавший большую часть книг, отпечатанных в Бухаре (8), – вот эти трое были у меня в услужении, прожив в моём доме с малолетства до самой революции.
Из «Воспоминаний Мухаммада Шукурова» (9)
В 1931–1932 годах в Бухаре, Самарканде и некоторых других городах Средней Азии проводилась кампания по сбору золота. У людей отбирали золотые деньги и вещи, женские украшения (серьги, кольца, браслеты). Бухара за последние три столетия ни разу не была покорена и ограблена внешним врагом, поэтому у бухарцев собралось множество монет и иных вещей из драгоценного металла. Золота было немало и у жителей других среднеазиатских городов. Поскольку советская казна опустела, то приказали собрать с людей все их драгоценности.
Однако, по словам Пророка, «имущество верующего – кровь верующего», никто по доброй воле золота не отдавал. На кого падало малейшее подозрение в обладании золотом, того арестовывали и пытали. Часто бывало, что люди, не имевшие никаких богатств, не выдерживали пыток и оказывались вынуждены, чтобы спастись, как- то раздобывать золото и сдавать его властям.
Однажды утром, очень рано, мать разбудила меня. Вижу, как посреди комнаты стоят двое, одетых в чёрную кожу. Мать плачет, мечется по комнате. Отец растерянно натягивает верхнее платье. Я ещё сидел на постели, а мать надевала мне на ноги чулки, когда отец покрыл голову чалмой и, подойдя ко мне, обнял, поцеловал и сказал шёпотом: «Мальчик мой, отдал тебя покровительству Божьему». Потом отец отёр слёзы с глаз и пошёл из комнаты. Те двое, одетые в чёрное, встав с двух сторон, повели его. Плач и стоны матери стали громче. На мой вопрос о том, что происходит, она ответила, что отца арестовали.
После этого мы больше не видели отца. В определённые дни мы носили ему еду. На площади перед тюрьмой подолгу стояли в очереди, вокруг – неимоверная толчея, брань. С трудом добирались до маленького окошка и протягивали через него тюремщикам то, что принесли для отца. Иногда, после долгого ожидания, нам приносили миски и тарелки, оставшиеся от прошлого раза, иногда мы их так и не дожидались. Мы не знали, что за дни переживает сейчас отец. Из тех, кто освобождался, к нам домой не приходил никто, чтобы рассказать нам об отце.
Тюрьма размещалась в медресе Мирзо Мухаммад Шариф, находившемся в квартале Гозиён напротив русских бань. Это медресе носило то же имя, что и мой отец: полное имя Садри Зиё – Мирзо Мухаммад Шариф. Давно перед революцией Садри Зиё владел в этом медресе кельей, которую он отдал молодому неимущему поэту Мирзо Абдулвахиду Мунзиму, прожившему в этой келье несколько лет. Мунзим был великолепным каллиграфом, в 1900 году, заперевшись на несколько дней именно в этой келье, он тайно переписывал по поручению Садри Зиё сочинение «Наводир-ул-Вакойё» Ахмади Дониша (10). Копия делалась с автографа самого Ахмади Дониша.
Потом в той же келье Айни, Хайрат (11) и Мунзим строка за строкой сравнивали список Мунзима с протографом и исправляли огрехи переписки. Эта рукопись хранилась сначала у Садри Зиё, однако позже, по неизвестной мне причине, отец лишился её. После революции рукопись оказалась в государственных фондах и сейчас хранится в Институте востоковедения АН Таджикистана.
И вот именно в этом медресе содержался под арестом Садри Зиё. В какую келью он был брошен, уж не в свою ли собственную? В те времена ещё несколько медресе было обращено в тюрьмы. Медресе были переполнены арестантами, из окон каждой кельи выглядывало по нескольку человек, высматривавших среди собравшихся вокруг людей своих родственников. Внутри и снаружи медресе стоял невообразимый шум – жалобы, стенания, крики, плач, смешиваясь, обволакивали небо.
Когда именно арестовали отца, я не помню. По-моему, это было в межсезонье, вероятно, в начале весны. Время его кончины сохранилось в памяти лучше, отец умер на исходе апреля. Сначала мы получили из тюрьмы записку от отца: «25 апреля я освобождаюсь, приезжайте за мной на фаэтоне». Однако за день до освобождения, то есть 24 апреля 1932 года, мы узнали, что отец скончался.
Мать разрыдалась, слёзы текли из глаз её ручьём. Она обняла меня и, гладя трясущейся рукой по голове, говорила: «Отец родимый покинул нас, на кого оставил малолетку? Куда пойти теперь с этим сиротой? Горе нам от содеянного судьбой! Мальчик мой, твой отец погиб мучеником!»
Однако о том, что отец был убит, больше я от матери не слышал. Мать много плакала, причитала в тот день и позже, но о том, что отец был убит, больше не говорила. Видно, боялась, что эти слова могут принести на наши головы новые бедствия. Мать мне несколько раз говорила: «Отец до последнего своего вздоха хранил в сердце печаль о тебе. В те мгновения не о себе, о нас с тобой печалился».
Сказанное когда-то отцом о Шохине (12) пришлось, в конце концов, впору ему самому:
Это разорённое пепелище с печалью
Он покинул, глаза его полные слёз.
Было ли у отца золото, сдал ли он его, я не знаю до сих пор. Позже никто так и не ответил мне на этот вопрос. Причина смерти отца также остаётся невыясненной. Официальный ответ гласил, что отец скончался от тифа. Нам не хотели отдавать его тело: якобы мы сами заразимся тифом, погребая его.
Однако мы настаивали, а мой дядя со стороны матери – поэт Хабибулла-мухдум Авхади (13), самый старший мужчина и теперь глава нашей семьи, – поехал в Каган и после долгой беготни привёз разрешение какого-то доктора, по которому мы могли похоронить отца. Тем не менее нам не разрешили забрать тело домой. Из тюрьмы мы отправились прямо на кладбище, на мазар Ходжа Исмат.
Долгие годы вокруг Садри Зиё было множество людей, в тот же день рядом не оказалось никого. Мы наняли четырёх могильщиков. За гробом пошли я, мать и Авхади. С нами ещё был председатель квартального комитета. Впоследствии я узнал, что обычно женщин и детей не берут к могиле. В тот день мать и я нарушили обычай.
Напротив мазара Ходжа Исмат располагалась мечеть. В омывальне этой мечети тело омыли, потом прочли заупокойную молитву. Вскрыв одну из древних усыпальниц, поместили в неё тело. Мать, рыдая, сказала: «Плачь, сынок, отца твоего предают праху, плачь». Не знаю, что случилось со мной, но слёз не было, слёзы не приходили.
До 1938 года я жил в Бухаре, потом переехал в Душанбе. Уже после войны, после долгого перерыва навещая Бухару, я пошёл к отцовской могиле и увидел, что над гробницей Ходжа Исмат нет купола, а над могилой отца нет усыпальницы. Исчезли бесследно и мечеть с омывальней. Купол и усыпальница были сложены из древнего добротного кирпича. В годы войны люди растащили этот кирпич. Могила Садри Зиё в течение десяти или двенадцати лет исчезла.
Рустам Шукуров
***
1. Перевод по автографу Садри Зиё, хранящемуся в собрании М. Шукурова.
2. Последний эмир Бухары, Алим-хан, правил в 1911–1920 годах.
3. Верховный судья (кази калан), премьер-министр (кушбеги), раис (глава администрации) – три высших чиновника в Бухарском государстве.
4. Торговая площадь у городской резиденции эмира – Арка.
5. Садри Зиё был арестован в Карши в апреле 1918 г. по обвинению в антиправительственной деятельности. Смертный приговор, вынесенный ему, согласно бухарским законам содержал визы (личные печати) трёх высших чиновников государства.
6. Имеется в виду антиправительственная тайная организация заговорщиков, реорганизовавшаяся в 1918 г. в Бухарскую коммунистическую партию и пришедшая к власти в Бухаре после свержения эмира.
7. Садриддин Айни – основоположник таджикской советской литературы. Абдулвахид Мунзим – известный таджикский поэт.
8. В начале века в Индии, Бухаре, Иране книги арабского письма издавались литографическим способом со специального списка, подготовленного опытным каллиграфом.
9. Перевод по изданию в журнале «Фарханг» (Душанбе, № 3 1991, С. 45–47), с незначительными сокращениями.
10. Ахмади Дониш – известный бухарский вольнодумец, названное его сочинение официальные власти запретили.
11. Хайрат – таджикский поэт.
12. Шохин – выдающийся таджикский поэт.
13. Авхади – таджикский поэт, погиб в лагерях в Сибири.
Ещё в главе «Семья - нация - страна»:
...И крест несла без удовольствия
Из воспоминаний двух бухарцев