Христос

Всегда приятно представлять читателям нового автора. Не менее приятно – давно знакомого и любимого. А если так – знакомого и любимого, но в новом качестве? К примеру, поэта и публициста Дмитрия Быкова – как прозаика?

Конечно, наши эрудированные читатели наверняка уже встречали прозу Быкова – в «Октябре», «Новой Юности»... Но на страницах «Социума» она появляется впервые. И рассказ, предлагаемый вашему вниманию, до сих пор нигде не публиковался.

Желаем ему удачной литературной судьбы. А себе и вам, дорогие друзья, – встречи с новыми произведениями Дмитрия Быкова. В любом жанре.

...Что именно такое, похожее на все остальные лица, и должно быть лицо Христа.

И. С. Тургенев. «Христос»

20.09 75-й наряд по КПП, 192 дня до приказа

Чем хороша рота, так это полной одновременностью всего у всех. Со временем этот феномен, наверное, объяснится как-то – то есть зубы, например, заболевают у всех одновременно, и, стоя ещё по молодости на тумбочке ночью в наряде по роте, наблюдаешь, как один за другим мужики подходят к зеркалу, высматривают больной зуб, бегают в лазарет за каплями, прикладывают к дёснам эту «денту», которая толком не помогает, только оттягивает боль.

То же и с желудком, и не по вине повара, а из-за того же закона, и с простудой – прошлой зимой были дни, когда по подъёму подымалось человек тридцать, не больше, остальные либо отбивались в расположении – в лазарете всего пять мест, – либо, с более лёгкой формой, вставали потом и становились отдельно; их оставляли в роте – ремонтировать расположение, что-то красить: весной ждали комиссию. То есть всё происходит одновременно.

Вечером все добры и благодушны: день прошёл. Утром – хмуры и раздражительны: день впереди, недосып, орут на молодых – паче всего, конечно, на Чувилинского, да и всем достаётся.

Вот и теперь: когда о чём-то заговорят – на следующий день слухом полнится вся рота. Сегодня перед нарядом, в котором я всё это пишу, ко мне подошёл Серёга Максимов и сказал, что близится конец света. То ли учёные просчитали, то ли пролетает какой-то метеорит.

Вечером из водительского взвода Ванька Колодный, длинный сутулый хохол, сказал, что в городе на выезде слышал разговоры: всё, скоро нам, ребята, крышка, летит комета.

Наконец, вечером зашёл дежурный по части проверить нашу с Валентиновым бдительность (Валентинов – молодой и по КПП стоит третий раз) и сказал, что всё, Серёга, действительно летит какая-то комета и если в ближайший месяц врежется в Землю, то полетят клочки по закоулочкам. Даже с поправкой на преломление всё это, вероятно, не лишено.

Правда, не помню времени, когда таких слухов бы не распускали, да у нас теперь о чём угодно готовы говорить – о подорожании сахара, о конце света, о подорожании сахара в связи с концом света, о конце света в связи с подорожанием сахара... Вообще всего можно ждать, может, и конец. Обидно, что до дембеля уже мало, а тут комета. Авось обойдётся.

Сейчас ночь, в два меня придёт менять Валентинов, если дневальные его подымут вовремя, а если не подымут, я им завтра вдую по первое число. Не так, конечно, как нам в своё время вдували, а чисто вербально. Книги никакой у меня нет, только тетрадь эта, которую привёз из отпуска, чтобы не разучиться писать. Прежде я всё больше ходил в наряды по роте, по столовой, теперь, со второго года, в основном по КПП.

Правда, часто: народу у нас меньше в связи с сокращениями и прочим. Сокращения приятны, но по нарядам летать надоело. Одно радует: дембель близится, на двести никто из наших уже не ел масло, там – сто пятьдесят, сто, а там вообще всё, нас обещали после приказа не держать. На аккорд, скорее всего, я возьму себе тот же КПП.

Письма домой я уже написал, остаётся курить – водилы привезли из города «Астру», – писать это всё да слушать, как у нас мышь под полом шуршит. С утра Валентинов будет подметать листья – я ему, впрочем, отчасти помогу. Забавно потом это всё будет почитать.

Хотел бы я знать: конец света – чем это должно знаменоваться? С одной стороны, все говорили, что звезда Полынь – это Чернобыль, так как Чернобыль и есть полынь, и от него горечь потекла в реках. На самом деле какой ужас весь Апокалипсис – и я ведь только в переложениях его знаю, не в подлиннике, а там, наверное, страшнее. Будут ещё какие-то насекомые, пожрут людей, будут три всадника... потом три ангела... не помню.

Надо взять почитать что-нибудь, у нас там атеистического целая полка. Но главное – помню однозначно, что должно быть второе пришествие Христа. Если пока его нет – слухи о конце света вполне дуты.

Мышь эта под полом меня сильно достала. Ночь кругом, сейчас дождь пошёл. Половина второго. Скучно и спать хочется. Что писать ещё?

Через три дня я дед. Ура!

28.09. 77-й наряд по КПП. 184 дня до дембеля

Взял в библиотеке части почитать «Сказания апостолов» в переложениях Косидовского. Очень занятно. Христос был, в чём я никогда и не сомневался. Тут он, конечно, не такой, как в «Мастере». У Косидовского есть тут свидетельства, по которым он вовсе не был «прекраснейшим из сынов Израилевых». Писали, – не для того же, чтобы оклеветать?! – что он был и мал, и уродлив, и вызывал чуть ли не омерзение, и в него кидали грязью, и тем сильнее было противоречие между его обликом и речью.

Думаю, что он ТАКОЙ мог бы и ничего не говорить – он своим видом достаточно взывал к милосердию. Вот ведь, оказывается, как он выглядел, в армии бы его такого вообще зачмырили, прошу прощения, – почему-то высшей добродетелью у нас тут почитают чистоплотность, и не начальство, а свои же. «Погляди на себя, ходишь, как чмо», – это я часто слышал на первом году, а сейчас сам говорю так тому же Чувилинскому. Он со мной сегодня в наряде. Чувилинский заслуживает описания.

Для кого и чего я описываю Чувилинского? Для потомков? – я сделаю всё, чтобы эта тетрадь до них не дошла, я её торжественно сожгу на даче после дембеля (будет же это! и скоро уже довольно будет!) – а для себя? – так его я по гроб жизни не забуду. И всё-таки пишу, потому что делать нечего, ночь, мышь, тишь, Чувилинский придёт только через полтора часа.

Чувилинского зовут ещё «литтл Чуви» или просто Чуви. Он длинен, как его фамилия, – не высок, а длинен, у него бородавки, и такие же бородавки у его матери, она приезжала к нему как-то, Чуви всех оделял гостинцами, но и гостинцы у него брали неохотно.

В Чуви всё будит брезгливость. Чуви не то чтобы грязен – у него одутловатое лицо, маленькие глазки, выражение униженной и тупой ласковости. Выходит невыпукло, надо тренироваться, но я не писатель; нас учат литературу преподавать, а не портреты писать.

Чуви туп безнадёжно. Он совершенно не умеет с людьми. Раз его били в сушилке – тогда ещё не ушли наши деды, он по тупости против них залупился, но залупился без всякого собственного достоинства, а как-то так чмошно! – и у него ещё хватило ума в сушилке орать: «Вы чего – я же к вам по-хорошему!» Ржали они сильно.

Сопризывники Чуви ни слова не говорили и в сушилку не заходили, хотя будь там кто другой, не Чуви, – тоже не зашли бы, такова сволочная наша природа, – но уж тут был Чуви, и за него никто вообще не хотел вступаться. Говорили сначала, что он постукивает, потом поняли, что у него и на это не хватило бы ума, – армия вообще культивирует стукачество, тут трудно устоять: делают с тобой всё, чтобы ты застучал, а застучишь, не дай Бог, – и ставь на себе крест.

Но, к счастью для себя, Чуви туп и для этого. В его тупости есть что-то демоническое, сверхъестественное, он ни на что не реагирует, чувство собственного достоинства у него к нулю сведено. Как-то его доставали наши:

– Чуви! У тебя девушка есть?

– Есть, – с робким самодовольством (непредставимое сочетание).

– А как её звать?

– Оля.

– Ну и как же ты с ней...?

Чуви неуверенно хихикал.

– Она сама тебя сверху кладёт или кое-как взбираешься своими силами?

Он опять хихикал.

У меня и Чуви, и эти фокусы вызывали равное омерзение: когда я говорил «хоре, мужики», а когда и просто не участвовал – тем мой протест ограничивался. Ведь в роте как: сейчас всё, вроде, в порядке, друзья есть, врагов явных не видно – а выделишься чуть, и займёшь нишу Чуви.

Когда сто здоровых рыл, работать надо, строевая каждый день и сало на завтрак, обед и ужин, – обязательно есть ниша чмыря, чмошника, эта ниша занята Чуви, но любой из нас – я говорю: любой! – может в ней оказаться ежесекундно. Тут надо балансировать на проволоке, чтобы и самому себя не съесть от совести, и тебя чтобы не съели. Я что-то уже путаюсь в словах, и выходит коряво, я спать уже очень хочу.

Стоит мне завтра сказать, что Чуви меня не сменил вовремя, – и КПП ему не видать больше, как собственной отвислой задницы (он её как-то странно отклячивает при ходьбе). Будет летать по роте, как милый. Он и так всё больше по роте, КПП – халявный, дедовский наряд, ставят дежурным старика, а помощником – молодого.

Сейчас Валентинов, который обычно со мной ходит и хорошо всё всасывает, просто болен, – а то б Чуви и теперь гнил на тумбочке, как все мы на ней гнили. Уходя из части, я охотно сжёг бы тумбочку; я и сейчас охотно её сжег бы. Если Чуви опоздает, я прокачаю ему грудак. Нет, противно, я не прокачаю ему грудак. Я пишу уже любую чушь, чтобы не заснуть. Чушь. Тишь. Ночь. Мышь. Сочинить рассказ, весь из таких слов.

Если Чуви меня не сменит, я не знаю, что я с ним сделаю, – я тогда засну, дежурный по части меня найдёт, снимет с наряда, я тогда заставлю Чуви... я ничего не заставлю Чуви, это без меня найдётся кому делать, я не умею этого всего, и потом я брезгую с ним иметь дело. Чуви туп и нечист. Я повторяюсь, а что мне делать, я иначе засну.

Издали вижу: идёт Чуви. Руками болтает нескладно.

Спать.

15.10 80-й наряд по КПП. 167, после отбоя 166 дней до дембеля

В роте отбой. Скоро 150, там совсем близко 100.

Там совсем близко дом. Всю жизнь хочешь, чтобы время шло подольше, – кому умирать-то охота?! – но в армии этого не чувствуется: тут скорей бы. Наш паровоз, вперёд лети!

Такими надписями был весь прежний стол на КПП изрезан, там и моя была, вчера или позавчера стол заменили, сижу пишу.

Интересно у Косидовского: оказывается, многие в Христе видели бесовское, дьявольское начало. Он изгонял дьяволов, бесов – значит, имел с ними связь. Предположить, что они ему просто так подчинялись, для тогдашнего разума было невыносимо. Легче было допустить, что он – их князь. Особенно если предположить его уродливый облик – жалкий или страшный, какой угодно. Но в нём могли видеть нечто демоническое.

Занятно вообще: в крайних проявлениях уродства, тупости есть нечто вообще мистическое, жуткое. Не забуду никогда, как в Тимирязевском музее видел заспиртованного аненцефала, так, кажется, – зародыша без мозга. То есть голова была, но какая-то треугольная, без черепной крышки или просто с чем-то оттуда торчащим – брр...

Мне казалось (а он был весь серый, заспиртованный, цвета замазки), – мне казалось, что он что-то жуткое знает, эти закаченные глазки, очень почему-то выпуклые, этот вид его... Я потом из музея, после экскурсии, отстав от класса, бежал в диком страхе – темно, район незнакомый почти, хотя всего и времени – часов семь вечера, – и ещё мне под ноги упал какой-то пьяный. Я давно заметил, что есть такой «паровоз» – если что-то тебя испугало, то всё будет подбираться и пугать, одно к одному.

Счастливый человек притягивает счастье, а несчастный наоборот. Так и в армии: если ты весел, все к тебе добры, а если грустен – тут же и добавят. Чуви только добавляют.

Так вот, – на Руси ведь всю жизнь боялись, чтили юродивых, дурачков, у Леонида Андреева в повести идиот вообще символ рока, это я по школе помню, нам говорили, и сам я читал. Что-то во всём этом есть жуткое, я всю жизнь шарахаюсь от даунов, и в Чуви что-то такое есть, в его покорности, маленьких глазках, туповатой улыбке, в его беспрерывном бурчании в животе, в его дурном запахе изо рта (я стараюсь отворачиваться, когда он говорит), – в его наивности, доходящей до я не знаю чего.

На прошлой бане он подходит ко мне – помаз, годовик, к деду! – и говорит с улыбкой блаженного идиота: «Серёжа, потри спинку!» Глазки светятся кротостью и тупостью (светиться тупостью нельзя).

И главное – на всех пена как пена, на нём – серая, жидкая, омерзительного вида, волосатая сутулая спина, отвисшее пузо, он не толстый, но кажется толстым; тонкие ручки, длинная, нескладнейшая фигура. «Ты что, – говорю, – Чуви? Ты охренел? Иди! И не вздумай припахать какого-нибудь молодого, я уши твои лопоухие тебе оборву!» Он виновато улыбнулся, не сказал ни слова, пошёл, мокрый, обливаться из шайки (в баню мы ходим в посёлок, тут и шайки, и душ, но молодёжи под душем мыться не положено).

Гад я или не гад после этого, но никакой жалости я к нему не чувствовал – к этой волосатой заднице, тонким ногам, дурацкой походке, – я утешаю себя тем, что он сам себе всё это и заслужил, но ведь каждый из нас может быть на его месте, случись что... И ещё я утешаюсь тем, что Чуви типичное быдло, и если найдётся кто-то чмошнее, чем он, – первым будет чмырить этого несчастного, применяя к нему всё те изощрённые фокусы, которые только что испытал на собственной шкуре.

Так что я не жалею Чуви, я дураков вообще никогда не жалею, и сам ни в чьей жалости не нуждаюсь. Что-то я расписался, мне и спать сегодня не хочется, и потом – я же должен хоть сам-то себе объяснить Чуви?!

Недавно я на техтерритории опоздал на обед, затрепался с молодой кладовщицей на складе – у нас гражданских много в части, – прибежал, нелепо болтаясь, Чуви в своих не по размеру сапогах, с ласковой и тупой улыбкой, напрашивающейся на дружеское расположение: «Тебя в строй вызывают!» – голос низкий, тягучий, унылыыый... И так я наорал на него! – и оттого, что сейчас за опоздание в строй дрючить будут, и оттого, что так он улыбался тупо – радовался, что ли, тому, как меня сейчас?..

А он не прекращал улыбаться, и в этой улыбке действительно что-то было демоническое; демон Чуви! – анекдот, кому рассказать, но действительно: мистическая фигура, демон Чуви!

В прошлый раз он, стоя со мной в наряде по КПП – или в позапрошлый? – совсем я путаюсь во времени! – оставил тут бумажку со своим письмом, а я, грешным делом, прочёл. Начало письма к возлюбленной. «Дорогая Оля! – прямой, идиотский почерк. – Как ты поживаешь? Я живу хорошо»... Демон Чуви!..

25.10 82-й наряд по КПП. 156 после отбоя до дембеля

Дочитал Косидовского сегодня ночью. Как раз коновал выезжал из части (коновал – наш полковник, почему его так зовут, уже не докопаться – то ли за ярко-красную рожу, то ли по причине якобы жуткой его силы; говорили, он чуть ли не быка сваливал, но это, по-моему, просто тяга к легенде какой-то – нельзя же допустить, что ты в полном подчинении у совсем уж ничтожества, надо ему изобрести хоть какой-то Плюс, – так, я думаю, это подсознательно объясняется).

Коновал выезжал из части, я зазевался из-за чтения и еле успел открыть ему ворота. Господи, из-за каких вещей тут трясёшься! Но успел, даже несколько прорубился, он мне отмахнул честь, уехал. С отъездом коновала в части полный покой.

Что-то я теряю мыслю. Дочитал Косидовского. И странная вещь мне приходит: мне всё кажется, что Христос явился не для того, чтобы что-то проповедовать. В конце концов, все эти заповеди уже были заложены в Ветхом (прерывался. Приходил дежурный по части) Завете, в Ветхом Завете. Там он и был предсказан.

То есть он, конечно, всё это очеловечил, приблизил и так далее, и красиво проповедовал, и говорил, и был очень обаятелен, наверное, – но мне всё больше представляется это так: пришёл нарочито уродливый, жалкий, ничего не делающий и не умеющий человек – только для того, чтобы проверить, как люди чтят Ветхий Завет, и главное – насколько они люди.

То есть – я не очень знаю, какая нравственность была заложена в Ветхом Завете, но думаю, что его послали проверять, есть какие-то общечеловеческие правила у них или нет. И вообще, верующим я себя не назову, но у меня, как по Стругацким, часто бывает ощущение, что нам та или иная вещь посылается ради проверки нашей реакции.

Мне представилось, что здесь был тот самый случай, и человечество этой проверки не прошло, потому что им, во-первых, подкинули не такого, как все, а это уже кошмар, а во-вторых – не такого в худшую сторону, то есть грязного, оборванного и т. д. Правда, если бы он был красавец, как о том писали, то всё равно эта история повторилась бы.

Кстати, если он был уже настолько жалок – стоило ли его распинать? Но, может, он действительно так проповедовал, что без этого нельзя было обойтись? Меня там другое потрясло: «Не знаете ни дня, ни часа, когда придет Сын Человеческий». Значит, бодрствуйте. Значит, он может прийти в любой момент.

Значит, он может прийти в любой момент.

Что-то я начинаю повторять фразы, то есть задумаюсь, а потом пишу то же самое. Это оттого, что очень голова болит и постоянно недосып.

Я всегда был уверен, что все не как все, нет одинаковых, но теперь вижу, тут есть какие-то вещи. Надо их в себя упрятывать, особенно в армии, я и упрятывал подсознательно, и мне трудно уже сказать, какие это вещи.

Почему травят Чуви (ладно, будем честно: почему все мы, включая меня, травим Чуви), я ещё могу понять: потому что надо кого-то травить, а он по определению безответен. А если бы он мог вмазать в ответ? Тогда травили бы не его, а кого-то ещё, этим кем-то свободно мог оказаться я, и меня бы ничего уже не спасло, как и любого другого.

То-то и кошмар: мы травим Чуви, а на самом деле травим не его, а нишу, а в нише может быть любой из нас, то есть мы травим себя же, это получается абсолютно по Христу.

Одно я могу сказать совершенно определённо: мне Чуви отвратителен. Он настолько туп, что это выглядит закосом. Но если это и закос, а может, и не закос, – не знаю, как бы то ни было, если Чуви нам послан для испытания, мы этого испытания категорически не выдерживаем.

Однако они и нашли куда его заслать: в армию! Христа, когда его взяли, всю ночь били солдаты в караулке (там уже были караулки! – это есть где-то такое указание, или я тоже у Андреева читал?). К солдатам вообще никого нельзя засылать, тут бы не только Христа, тут бы всех апостолов...

От однообразия нашей жизни можно с ума сойти.

Валентинов принёс курева.

Мишка Ковальчук сказал, что я стал странный. Он это сказал с хихиканьем. Это значит, что, если я стану чуть более странный, я могу заполнить нишу. Как только я понял, что она существует, я стал её бояться, а как только начинаешь бояться – тут привет.

Это всё фигня. Мне до дому почти полтораста. Это фигня уже.

Первым делом я всё-таки сожгу эту тетрадь. Потом сяду в ванну.

29.10 83-й наряд по КПП. 152 после отбоя до дома

Вчера Чуви не поставил свои сапоги в сушилку, он устал и лёг спать, потому что его послали на разгрузку вагона, там была мебель для военных городков, он наломался. Он поставил сапоги около кровати. Его распинали... то есть что я пишу? Я имел в виду, что его разбудили пинками, пинали, пока не отнёс сапоги. Потом сержант младшой, его сопризывник, Ванька Мельников, откуда-то чуть не из-под Воронежа, его заставил нюхать ногу: четыре человека сидели на Чуви, хотя его можно было и не держать, а Ванька совал ему ногу свою в нос. Чуви чего-то выл, но очень чмошно.

Я их разогнал, но это мало что дало – они уже и надо мной улыбались.

– Вон любитель Чуви, – сказал сегодня Ванька.

Кто-то из наших его осадил, но и наши уже не понимают, с чего это я защищаю Чуви. Они не понимают, что я не его защищаю, – на фиг он мне сдался – я, может, душу свою спасаю, в городе вон вовсю говорят – конец света, конец света... Если Чуви действительно нас испытывает, то ведь нам всем тогда гореть. Вообще шутки шутками, но могут быть и дети.

Всё последнее время у меня жутко болит голова. Меня доводит эта жизнь, этот напряг, эта бессонница. Я не говорю об этом никому и в письмах не пишу, но себе самому могу сказать. Я начал разговаривать сам с собой на КПП, Валентинов со мной однажды стоял, я не заметил, как он вошёл с обеда (я ходил есть с расходом), – он сказал, что я разговаривал о чём-то. Он тоже хихикал.

В армии после года у мозга нет новой пищи, он начинает, как голодный желудок, сам себя переваривать, начинается то же, что и язва желудка, но только язва мозгов. Жуткое дело. Вообще пока человек подозревает, что он сходит с ума, он, значит, ещё не сошёл. Но правы были деды: последние полгода – самая жуть. Как первые. Потому что уже мысли только о доме, делать ничего не можешь по определению, мозги едят сами себя. Может, поэтому у меня так болит голова.

И почерк у меня изменился: я всё время боюсь, закончив слово, оторвать от него ручку: рисую его как-то, дорисовываю, ставлю точки, крючки, – мне кажется, если я оторву ручку раньше, чем надо, что-нибудь произойдёт. Я смотрю на Чуви и всего боюсь.

Если мы все будем гореть (приходил дежурный по части, спросил, отчего глаза красные), если мы все будем гореть, это очень обидно.

5.11. 85-й наряд по КПП. 146 п.о. до дома

Он был без отца, и Чуви тоже без отца.

Я тоже без отца, но это ни о чём не говорит.

Мать Чуви зовут не Мария – не помню как, но точно иначе, к ней по имени-отчеству обращался замполит. Чуви не еврей.

Если б он был еврей, его бы вообще...

Но они же не будут унижаться до таких мелких совпадений, им важен принцип. Наоборот, им лучше, чтобы он был непохож. Бодрствуйте, ибо не знаете ни дня, ни часа. Чтобы никто не узнал.

Прошло две тысячи лет, а мы не изменились, мы прокололись.

Но кто им велел в армию, в армию его засылать? – на гражданке, говорят, он студент, у него всё благополучно, – хотя какой из него студент? Разве что техникума? Нет, не могу...

Неужели я сам поверил? – но ведь конец света не я придумал...

В конце концов, если я стал читать Косидовского, то это ведь тоже не случайно. Я сам бы в жизни не стал читать Косидовского. Это мне кто-то ВНУШИЛ, что это надо, чтобы я понял, чтобы я предупредил. Я ничего не сделал. Я стою сейчас в предпраздничном наряде. Какая идиотская фраза, если вдуматься: представляешь себе человека, предпразднично наряженного. Только что впустил в часть машину с праздничным обедом.

Мне из института письмо пришло.

Я уже что угодно готов писать, чтобы не думать. У меня голова разваливается, разламывается, затылок больше, у меня будто всю распирает её. Господи, как у меня болит голова. Он умел лечить головную боль. Чуви ничего не умеет. Это ещё ни о чём не говорит. Может, у них просто так проходила голова, а они приписывали ему. Попросил у медика нашего две таблетки анальгина. Он пойдёт с расходом и принесёт мне.

Надо чем-то отвлечься срочно, иначе я ещё и не такое себе изобрету.

И всё-таки что-то такое на нас летит – вчера была передача по местному телевидению. Значит, всё не фигня. Значит, это именно я и должен буду сказать.

После анальгина. Выпил, легче. Перечитал. Ужас, что я пишу.

7 ноября.

НЕТ, ВСЁ ПРАВИЛЬНО. Я ВСЁ ПОНЯЛ. СПАСИБО ТЕБЕ, ГОСПОДИ, ЗА МОЁ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ. Я ВСЕМ СКАЖУ.

На этом обрываются записи в черновой тетради, найденной в тумбочке рядового Сергея Н., фамилию которого мы из понятных соображений не называем.

7 ноября, во время заступления праздничного наряда, когда рядовой Чувилинский, лишённый праздничного увольнения, должен был заступить дневальным по роте, пришёл с развода и уже становился на тумбочку, проходивший мимо младший сержант Мельников дал ему пинка. Все засмеялись. В этот момент, неожиданно для всех, Сергей Н., в чьём поведении уже и раньше замечали небольшие странности, отпихнул Чувилинского, вскочил сам на тумбочку и закричал на всё расположение:

– Не трогайте его! Это Христос!

Поначалу это было принято за новую шутку, и Мельников пообещал даже распять Чувилинского, но Н. был абсолютно серьёзен, страшно возбуждён, глаза его горели. Он выкрикивал бессвязные фразы о каком-то откровении, встал на колени перед Чувилинским, отбивал ему поклоны, благодарил Бога за своё предназначение, призывал военнослужащих покаяться и упоминал адское пламя.

Все попытки успокоить Н., за которым никогда не водилось особенной религиозности, ни к чему не приводили: он отбивался с поразительной силой, тут же просил прощения у тех, кого ударил, метался по расположению и кричал, что Чувилинский – новый Христос, посланный на землю как духовный индикатор. Чувилинский испуганно жался к стене, а потом забился в Ленинскую комнату. Он весь трясся.

Сергея Н. отправили в город, в окружной военный госпиталь, где диагностировали у него острый реактивный психоз на почве переутомления, недосыпа и психического перенапряжения. В часть выехала комиссия, но не нашла никаких нарушений.

В декабре того же года, за три месяца до приказа, Сергей Н. был комиссован и отправлен на долечивание в Москву. Сейчас он вполне нормален и почти ничего не помнит о происшедшем.

И ни в роте, ни в части, ни в госпитале ни одной живой душе не пришло в голову, что именно он, единственный человек, пожалевший последнего чмошника, – ЧТО ИМЕННО ОН-ТО И БЫЛ ХРИСТОС.

1987 – февраль 1990
Ленинград – Москва

• Журнал «Социум»
• 1995 год
• №8(51)