«Душа обязана трудиться...» (о противном мраку и безобразию)
Древняя Русь – кладезь сокровищ неведомых. Что знаем мы о русских современниках Гомера, Плутарха. Шанкары? А между тем языческое наследие Руси – это целый континент, как ершовская «рыба-кит», погрузившийся в тёмные воды византийского мистицизма и высветливший их изнутри серебряной гусельной рябью, аки Китеж-град. Ах, Садко, сидящий на дне морском и бряцающий море-ви! Что же такое её светлость ame slave, русская душа?
Эзотерическое предание глаголет:
Погибла, ушла под воду Гиперборея, полагавшаяся в Северном океане вдоль берегов нынешнего русского Поморья. И мигрировали гиперборейцы на континент, и, ассимилируясь с аборигенами, стали спускаться всё ниже к югу. И осели в конце концов тремя «гнездовьями Даждь-Бога»: славянским, иранским и индостанским (славяне – люди равнин, иранцы и индостанцы – люди гор). Тех, кто отстал и остался, и не вынес похода до гор, впитала среднерусская бескрайность, малоросские степи да мещёрские чащобы. И растворились они без остатка. Но настойчивый гипербореец вдруг выглядывал сквозь скифа и волхвом назвался, догадой. Он и старчище из «Садко», он и финн из «Руслана». Сам же Руслан хоть и взял «косой саженью», да без финна ногой никуда. Ни-ни, слава Богу, на это ума хватило. Боги славян могучи и светозарны: Сварог, Стрибог, Индра, Мокошь, Велес – цвет религиозной метафизики индо-европейства, сплошь протагонисты, демиурги, магики, родоначальники, племеневоды.
И ладили Боги с землёй, и любовь их была взаимна. Но настала пора перейти от религии Отца к религии Сына, и потекли русичи в Царьград за Богом неведомым. И добыли они Бога того в ризах царственных, блеске и славе официозных. Смекнули киевские князья, что и выгода тут немалая. И Верховный Совет племенных богов заменили самодержавием. И помазанником стати не больно, не крутой староскифский искус.
И посёк Владимир старого Перуна, и пустил без порток по Днепрови. И крестил смердов своих и людей княжеских. Но треснул единый славянский чертог и разломился горизонтом надвое. И затосковали люди о Небе, отвергшем их навсегда. И возжаждали смерти, ибо обещано было Царство Небесное. Борис и Глеб не отвращались ножа убийц, «аки агнцы Божьи», и Василько, от братьев безглазый, улыбался блаженно на свет. И пошло по Руси «смертолюбие велие», и «зело истончилася» жизнь. Монголо-татары не встретили достойных оборон, и погрузилась Русь во мглу на полтысячелетия.
Но возник прежде тех христианский храм, в небо нацеленный.
И заглядывал в него строголикий Бог, стадо паствы своей наблюдающий. И не осталось на земле обетования, лишь одно ожиданье Судилища Страшного да истошные просьбы о милости. Истончился купол в ажурный крест, да и тот синевой размыт. На земле ж остались и глад, и хлад, мерзость, дикость и безобразие.
Приезжали работать грецкие мастера, привозили с собой рукомесло своё красное, брали отроков в ученики и церква украшали с братией. Было так.
* * *
Первым мастером «умного деланья на доске» был Алипий Киевопечерский. Местный патерик рисует нам мудрого, тихого, глубокого старца, в размышлении творившего свои образы. Медитация медитацией же и запечатлевается. Знаменитая «Богоматерь Великая Панагия», приписываемая преданием отцу Алипию, – первое произведение этой великой практики. И возникающее внутри видение Спаса-Эммануила, раскинувшего руки в иератическом жесте обращения-благословения, повторяющего в энергетическом усилении жест Матери, – вот иерархическая структура этого духовного столпа, праобраза-камертона «Столпа и утверждения истины» Павла Флоренского. Не клянченье и предстояние пред, но возвышение и высший род духовного взаимодействия. Это был первый выход русского искусства на заоблачные высоты эзотерики, демонстрация духа домонгольского братства русских черноризцев, прочёрчивающих широту Сына не в ущерб высоте Отца.
Но и под спудом Орды не гасла лампада разума, хотя копоти уже стало больше... Через два с половиной столетия взошла на русском небосклоне звезда гречанина Феофана. Философа зело мудра, изографский искус поставившего подножием своим ангелическим полётам в бездонные глуби небес. И его лучший ученик Андрей Рублёв стал не просто оратаем света, но подлинным солнцем России во мгле. И мрак начал отступать. Затрубили победные трубы Куликовской, задышала русская вольница полною грудью.
Ослябя и Пересвет стали охранной грамотой монашества на полтора столетия, и процвела Русь плеядой светочей духовных. И среди них Сергий Радонежский и Нил Сорский, Кирилл Белозерский и Иосиф Волоцкий, Стефан Пермский и Дмитрий Прилуцкий, Никола Липенский, Зосима и Савватий Соловецкие. Но всё по-прежнему наиглубочайшее полагалось в тайная тайных, святая святых. И только вольная воля дороги да поморских крестьянских коммун давала возможность разворачивать всё это на братьев своих. Так родилась метафизика Голубиной книги. Из тех же источников и Животная книга духоборцев, и поэтика Китежа, и преданья о Беловодье. Любовь – производное свободы, а любовь к Богу – особенно. Бегство из монастыря в скит, из скита в схиму – это убегание от регламентации «жизни как все». Но и схиму упрятали в схему, и иссякло старчество до конца XVIII века, чтобы в XIX последний раз вспыхнуть заволжским и оптинским лучами.
.jpg)
Феофан Грек. Праотец Сиф. Фреска церкви Спаса на Ильине в Новгороде. 1378 год
Что же отец Ондрей?
«В высокие деревья попадает молния». И учуял собачий нюх запредельный дух, и воспоследовал через сто лет позорный клич дьяка Висковатова сколоть фрески и сжечь иконы «блазнителя Рублёва», и только малая толика счастья спасла на время дело брата Андрея. Впрочем, то, что постеснялись сделать публично и громогласно – с анафемой, так сказать, – сделали тихо и «пристойно», подновив до неузнаваемости, оставив в анналах лишь звук пустой оскопленного имени. Поминали с амвона, а из шедевров делали крышки для бочек с капустой.
Инок Андрей, работавший с Феофаном в Кремле, оказался хорошим учеником. Перенял зеломудренность грецкую. Русским духом умягчил, кистью нежною изизящил. Таков его Звенигородский Спас – не феофанов Лев, мечущий молнии на Ильиной, а Лев и Агнец одновременно. Тает в свете четырёхдневный Лазарь Благовещенского иконостаса... Так рождается культ Ура – наилепший из прочих культ, да и не культ вовсе, – Культура.
Что было потом? Открытый Космос в «Сошествии Святого Духа» во владимирском Успенском соборе. И хоть скололи надпись «добрые люди», да старинные подлинники сохранили и донесли. И двенадцать наделов, что держит в руках старец, КОСМОСом нарекаемый. И солнечный диск, разделённый на ярусы, в нём – священный сердечник креста. До таких глубин досягал брат Андрей, и «зелее» его философа нет на святой Руси.
Исподволь, внедогляд блюстителей канонических появляется в его композициях Чаша. Сначала в «Преображении» Благовещенья засквозило в контурах гулкое слово «Грааль», заиграло с людской проницательностью. Кто понял, кто схватил? – Только Братья. Этот намёк из-под глыб в пол-эзопова умолчания процвёл, проманифестировал Символом Святым в неомраченной «Троице». Ондрей уже был на вершине и парил, и вершил, и верховодил. Он оставил свой автопортрет во Владимире в центре «Шествия праведных в рай».
И выдул из Сергиевой искры-идеи глубочайший и ярчайший мистический костёр. Чаша Нового Завета – тема (центр стола) и вариация (оси фигур, их внешние и внутренние контуры), она – мелодия и аккорд, прелюдия и фуга. И лишь иероглифы-символы оживляют безмолвие и надмирную отъединённость Божественной Троицы.
Но едва остыла память святого Радонежца, как харкнул дьяк Висковатый: «Беси!..» – и ткнул во иконы перстом. И завопила заурядь: «Ату его!» – и сорвалась, слепая, с цепи. И жгли, и кололи, и сбивали со стен. А потом, когда уж еле отстояли звездецы-старцы, «поновляли» ретиво, дабы извергнуть дух.
Ах Русь. Русь! – Не рублём подарит – Рублёвым, если только не выколют глаза.
И второй русский всплеск – Дионисий.
Синий протуберанец в приземистой русской юдоли, последний космический взлёт в запредельное, резное узорочье сна о небесном Иерусалиме. В иконах был леп Дионисий. Пел свободно и полётно, легко. Спас раскидывал руки как крылья, отрясая назойливый крест. И балетно толклись иудеи, и изящно палач дестью меч заносил... Никогда священная идеография не имела столь совершенного воплотителя. Воплотителя плоти поверх.
И Ферапонтовское чудо – лазоревая эта мечта, перо Жар-птицы из сада (за)райских грез. Не было близ ни землицы такой, ни камушка, чтоб не взял, не столок Феодосий отцу на подел красоты. Да и цветов-то лишь два: голубец голубого неба да коричневый рыжей земли.
Шестнадцатый век – иссякание христианской эзотерики, выход вновь из подполья языческой яркой Руси. Проросли и зацвели все посохи: зашуршала, залаяла пустошь зверьём с человеческим ликом, гадами с девичьей грудью, птицей-Феникс в короне златой. Пряник выстроился ввысь колокольней, а шатёр обернулся дворцом. Красным крыли, крестили зелёную бездну или белую пустынь зимы. Ярмаркой выполз Ярило из подземных пугливых берлог. Да и с ходу пустился вприпляску.
На том иссякает иконопись.
«Строгачи» переводят её в декорацию, в поставцы расписные, в лубок; парсуны готовят место для «патрета», где будут сплошь изображения патриархов, родоначальников нации, общины, семьи.
.jpg)
Андрей Рублёв. Апостол Павел. Икона из «Звенигородского чина». Около 1400 года
С начала XVIII века Россия вступает в грандиозный идеологический переворот. Преодолевая трясину интриг со стороны номенклатурных брадоносцев и застойщиков, привлекая к себе лучших людей эпохи, включая и многих государственных мужей, духовное знание овладевает умами передового русского общества и быстро революционизирует ситуацию.
Новиков и Радищев, Лопухин и Лабзин знакомят с наследием Сен-Мартена и Беме, Сведенборга и Штиллинга, Эккартскаузена и Арндта – квинтэссенцией европейской мысли и мистического опыта. Павел I своей шпагой указует путь к конституции и свободам, почти не отставая от североамериканских Соединённых Штатов, но... консерватизм дал последний и решительный бой именно в Старом свете. Франция и Россия, нейтрализовав друг друга изнурительной войной, погрузились на столетье в летаргию накопления сил. Русские победители было (з)вякнули в 1825 году, но, захлебнувшись энтузиазмом и кровью, затихли в нерчинских рудниках.
Однако Эпоха Культуры, ведущая свой отсчёт от 1789 года, тараня национальную обособленность волной НТР, которая прежде всего родила мощные средства коммуникации, начала процесс интеграции человечества. Начинается археологический бум с поднятием на поверхность всех погребённых в пыли забвения культур прошлого.
Бездарность кондовой ортодоксии, никогда не берёгшей творческие завоевания русского гения, используя их внутри церковного обихода сугубо утилитарно, привела к полной разорванности традиции в искусстве начала XIX века. Рублёв, Феофан, Дионисий были уничтожены или погребены под слоями напластований. И русские мальчики потянулись учиться за рубеж в цивилизованные страны. Осваивать Джотто и Тициана. И уже к 30-м годам поверх поражения декабризма идёт активная работа по созданию духовных центров нового типа.
Таковым предполагался стать Храм Христа Спасителя, спроектированный светочем русской эзотерики архитектором Витбергом, духовным наставником Герцена. Но храм был разворован ещё в стройматериалах. И можно только догадываться, какое чудо имел бы мир, если бы к эзотерической концепции Витберга были добавлены стенные росписи «Библейских эскизов» Александра Иванова, задуманные именно для этого храма.
У русской прогрессивной христологии были «Библейские эскизы» А. Иванова, феноменальным стало полотно Ивана Крамского «Христос в пустыне». Здесь впервые появляется Христос провиденциальный. Мессия Святой Руси, оставшийся навсегда в русском сознании в поэтической формуле Фёдора Ивановича Тютчева: «Удручённый ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя».
«Край долготерпенья» вдруг почувствовал новый благой призыв Царства Божьего и откликнулся на него, и воспрял. Кровь и муки каракозовцев и «Чёрного передела» продетонировали обратно, став гойеподобной обителью боли в творчестве Николая Ге. Недосказанный гений, однокрылым ангелом пустыни он мог кружиться, оглушая окрестности мира своими прометеевскими воплями, но не мог взлететь. Его страстная новозаветная серия – мост, перекинутый русской духовной культурой к фрескам «Дома Глухого» и «Каприччос». Именно от неё звучит тайная перекличка с поздним станковым Домье, с вангоговским «Сеятелем» и «Заключёнными», с «Марсельезой» Рюда, с фантазиями Энсора и Редона. Так рваная, супергротесковая страстность Гойи перетекает в искусство XX века.
В России её восприемником и передатчиком стал Михаил Врубель. Его серия евангельских эскизов, сравнимая по выразительности и по глубине с ветхозаветным циклом Александра Иванова, дала нам итоговые наработки XI столетия, стала стартовой площадкой дальнейшего взлёта. Врубель-художник-визионер – ещё одна веха русской эзотерической христологии. Он явил в своём творчестве плерому божественного «полногласия». Не этот ли христоподобный размах разорвал его неуспевающее сознание.
Павел Филонов и постимпрессионисты доводят дискретику пластических структур до «эстетики пыли». Уже Бальзак в «Неведомом шедевре» предчувствовал такую возможность. Состязание с Богом в творении аж на атомарном уровне – поистине новая возможность человека. Этот «штурм неба» привёл к разрушению связи с Богом. Рождается передоновщина и распутинщина, вызвавшие смех отчаяния, ставший детонатором революции. Но когда смех переходит в ржачку, а булат превращается в ржу, то революция, как сбесившийся Хронос, начинает пожирать своих неразумных детей. Булат укорачивается до «блат», а на ристалище общественных сил устанавливается тирания фальши. Смысл начинает уходить в подполье. Что остаётся на поверхности? – Два голодных беспризорника: Велимир Хлебников и Павел Филонов...
***
Александр Блок и Кузьма Петров-Водкин выдохнули кровавую христологию русской революционной разрухи: «Двенадцать» и «Петроградская мадонна, 1918 год» стали ориентирами духовной культуры «постфактума», которой предстояло семьдесят мучительных лет. На долгие годы «нацибольшевистская вождепись» скрыла социальную арену в своих ядовитых испарениях.
Однако эзотерика не исчезла. Уйдя под землю, живая вода духовного знания напитала несколько самодеятельных инициатив: группу рериховских учеников «Амаравелла»; группу «Маковец» с Павлом Флоренским во главе; мастерскую Павла Филонова – «паутинников», «точечников», «изморозьников», мультиплицировавших изящное рукоделие учителя; нестеровско-коринскую русофильскую бригаду, ушедшую после революции в постцерковное бытописание, а также кучку одиночек – «недобитков» или «перерожденцев».
Однако к концу тридцатых социалистический фюрерреализм подчистил отстающих и, переступая через трупы отпавших, советская творческая интеллигенция двинулась к «зияющим высотам», на которых чинно восседал плакатный хомо советикус. «Ледниковый период», при котором на поверхности не было практически ничего, продлился до 1956 года. Вместе с оттепелью пока ещё самостийно стали подниматься общегуманистические принципы, среди них задышала воздухом свободы и эзотерика.
Стал лихорадочно воссоздавать свою уничтоженную книгу Даниил Андреев, вернувшийся из заточения. Возвратился на родину Юрий Рерих, перекинув востоковедный и эзотерический мост в Гималаи. Спешили передать верным ученикам драгоценный духовный опыт Ксения Антарова и Сергей Раевский. Мощно прозвучал из Средней Азии публицистический и учительский голос Бориса Смирнова. Доживали свой век в «полуподполье» ученики Рериха и Филонова, которым было что сказать молодому поколению, – и они не преминули это сделать.
Короче говоря, к 1957 году – времени поднятия железного занавеса – двадцатилетние (к которым относился и автор) и тридцатисорокалетние, часть из которых вернулась из лагерей (Б. Свешников. Л. Кропивницкий), из дурдомов (В. Ситников), из эмиграции (композитор А. Волконский) мощно вступили в игру общественных сил той поры. Однако скоро выяснилось, что весеннее солнышко растопило только поверхность льда – поле возможностей оказалось минимальным. Поэтому сразу начались конфликты «вакуумности», заработали сам- и тамиздаты, подпольные выставки с погромными последствиями. Зашныряли среди младоавангардистов «искусствоведы в штатском»; аппарат удушения снова закачал мехи пресса. Из этой ситуации выходов было только два: или в пурартистскую нирвану, или в философские глубины. Но оба пути провоцировали мозговую деятельность, будили оплодотворённую мысль как противное безобразию.
Так начался золотой период русской семантики в живописи, лавинообразно увеличивавший свою мощь и скорость от десятилетия к десятилетию. Накапливалась ремесленная сноровка, повышалось изящество стиля и философская наполненность произведений. Узкоконфессиональная привязка к догмам и тематическому репертуару православия сменяется широтой осмысления и образной интерпретацией всей панорамы духовной культуры.
Запретная дотоле духовность и мистика входят в нашу жизнь с публикацией феноменальных вешей Экзюпери, Михаила Булгакова, Габриеля Гарсия Маркеса. Каким богатством расцветились подлинные ценности христософии наперекор политиканским опасениям «рясофоров»! Именно творчество первоапостолов послевоенной русской культуры стимулировало разворачивание «скрюченного» (говоря словами Фёдора Достоевского) русского самосознания. Ибо живопись была наиболее неуязвима для демагогической «критики».
Бульдозерная выставка, Измайловский фестиваль, две выставки на ВДНХ дали возможность подсоединить эти наработки к широкой зрительской аудитории. Русская семантическая школа приняла эстафету духовного деланья из ослабевшей руки Сальвадора Дали, который в течение двадцати с лишним лет вдохновлял и воспитывал нас своим великим примером. Таким образом, круг замкнулся: мистические озарения Елены Дьяконовой (Галы) вернулись в отчее лоно русского менталитета. И историческая судьба России подыграла этой инициативе.
Из-за отсутствия в России арт-рынка обстоятельства не принуждали работать торопливо, однообразно и «жидко». Каждый пытался высказаться концептуально – здесь-то и пригодилась техническая и гностическая оснащённость, накопленная в жизни «под спудом». Не все оказались на высоте, но редкого можно упрекнуть в работе вполсилы. Более 15 лет Московская семантическая школа имеет возможность свободно общаться со зрителем. Когда феномен запретности перестал привлекать случайных людей, выяснилось, что в оппозиции «культура – поп-культура» эта школа безоговорочно стала на стороне первой.
* * *
Именно в этой стране один из её мучеников и героев произнёс слова Новейшего Завета: «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!» И второй такой же добавил: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну. Ты вечности заложник у времени в плену». Эта страна – Россия.
Авторский дайджест. Отари Кандауров, художник, философ
СЛОВА СОЛНЦА
Много видел я стран и не хуже её –
Вся земля мною нежно любима.
Но с Россией сравнить?.. С нею – сердце моё,
И она для меня несравнима!
Чья космична душа, тот плохой патриот:
Целый мир для меня одинаков...
Знаю я, чем могуч и чем слаб мой народ,
Знаю смысл незначительных знаков...
Осуждая войну, осуждая погром,
Над народностью каждой насилье,
Я Россию люблю – свой родительский дом –
Даже с грязью со всею и пылью...
Мне немыслима мысль, что над мёртвою — тьма...
Верю, верю в её воскресенье
Всею силой души, всем воскрыльем ума,
Всем огнём своего вдохновенья!
Знайте, верьте: он близок, наш праздничный день,
И не так он уже за горами –
Огласится простор нам родных деревень
Православными колоколами!
И раскается тёмный, но вещий народ
В прегрешеньях своих перед Богом.
Остановится прежде, чем в церковь
войдёт.
Нерешительно перед порогом...
И, в восторге метнув в воздух луч, как
копьё
Золотое, слова всеблагие
Скажет солнце с небес: «В воскресенье
своё
Всех виновных прощает Россия!»
1925
Игорь СЕВЕРЯНИН
Ещё в главе «Личность - культура - ноосфера»:
«Душа обязана трудиться...» (о противном мраку и безобразию)