Цыплёнок
.jpg)
Когда её будила мама, она всегда радовалась, пусть это было утром, или после обеда, или ночью. Вставать она ещё любила, ей было всего пять лет. Просыпалась она только на третьем слове, но слышала уже первое, которое входило во все её сны и чувствовало себя там как дома. Это первое слово было «Катенька». Второе – «Катя». А третье слово – когда уже взаправду нужно вставать! – звучало так: «Катерина!»
На этот раз все три слова слились в одно, и это уже даже не было словом. Сначала залились лаем собаки и вступили в сон, и продолжали там лаять дальше. Потом, как недоколотый поросёнок, завыла сирена, кто-то закричал, кто-то заплакал, а когда Катя раскрыла глаза, в темноте упала звезда и уже больше не вернулась на небо.
– Мама, – сказала Катя, – почему я в одеяле?
И сразу увидела, что она не только завёрнута в одеяло, но и что мама несёт её на руках, а на площади колышется чёрная масса людей. Тут Катя вспомнила про звезду, которая упала. «Задумаю, – говорила она себе, – чтоб у меня была игрушечная комнатка, а в ней буфетик. И ещё задумаю, чтобы ко мне сбегались курочки, когда я позову «цып-цып- цып...»
В этот момент ветер принёс горсть огненных искр, мама закричала, Катенька расплакалась, а несколько домиков одновременно загорелись. Они горели ясным пламенем, с потрескиванием и гудением, горели как-то весело и с настроением, огоньки перескакивали с дранки на дранку, будто играя в салочки. Катенька подумала, что у большого огня есть маленькие детки, которые только-только учатся гореть. И ей понравилось, что площадь вся пунцовая, как горн в кузне, разве что побольше.
– Мама, – сказала она, – почему эти дяди так кричат?
Катя хотела сказать что-то ещё, но уже не успела, потому что пришёл большой дядя в сапогах и приплюснутой фуражке, взял Катеньку на руки и сказал маме по-немецки:
– Можете быть уверены, что ваш ребёнок будет на образцовом попечении. Ни о чём не беспокойтесь. Для волнения нет никаких оснований. И не говорите, пожалуйста, ничего такого, о чём бы вы завтра могли пожалеть.
А мама кричала ей вслед на всю зардевшуюся деревенскую площадь:
– Катенька, не плачь, Катенька, мамочка сейчас придёт. Будь послушной, Катенька!
– Мамочка! – кричала Катя, из глаз которой внезапно хлынуло так много слёз, что было просто непонятно, откуда у такой маленькой девочки их столько взялось. – Мамочка, почему же ты стоишь? Почему же ты не идёшь за мной?
.jpg)
Автор рисунков: О. Янечек
Раскалённые брёвна потрескивали сухим треском старого, хорошо просохшего дерева. Где-то тронулся с места автомобиль, в недалёком лесу проснулись птицы и немного испуганно пощебетали, пока не договорились между собой, что люди опять чего-то натворили и что птиц это не касается.
Красный отсвет пожара на небе серел, ночные зори вновь погасли, и оказалось, что наверху ничего не произошло. Большие ясные звёзды мерцали привычным спокойным светом. Среди них было и наше маленькое солнце, которое в эту ночь дежурило на другом полушарии, а пока перекочевало на наше – уже всё кончилось.
Вскоре после полуночи расстрелянных мужчин втайне отвезли в овраг за сторожкой лесника и засыпали рыхлой лесной землёй, легко набиравшейся на лопаты. Сверху землю полили известью, и овраг выглядел, словно в него летом нападал снег. Через час после этого на шести больших грузовиках «штейерах» увезли женщин.
Как было объявлено – «в неизвестном направлении!» Женщины сидели на деревянных скамейках по восьми. Больше всех кричали мамы, каждая звала своих. Но разве дети могли их услышать, раз они звали всех сразу, перебивая друг дружку?
Дети остались на площади в кучке, костлявая женщина принесла им по стакану молока. Их было двадцать семь: шесть Марженок, пять Гонзиков, четыре Зденки, три Пепика, остальных – по двое. И только одна Катя.
– Марженка, – сказала Катя своей лучшей подружке, узнав ту по плачу, – хватит тебе реветь, Марженка. Наши мамы только съездят в город и к обеду вернутся.
– Сама знаю, дурочка, – сказала Марженка, теперь уже только потягивая носом. – Катенька, а ваш дом тоже сгорел?
– Наш сгорел сразу после старосты – сказала Катя с гордостью, хотя начало пожара проспала. – Знаешь, Маржа, я видела маленькую кошечку, она была вся рыжая-прерыжая.
– А почему наши мамы поехали все вместе? – спросила Марженка.
– Наверно, так сговорились, – ответила Катя. – Наверно, они нам что-нибудь привезут, а потом раздадут всем сразу. Что бы ты хотела, Марженка?
– Я бы хотела пряничное сердце и красные туфельки.
– А я комнатку с буфетиком, – сказала Катя. – И пописить. Я сбегаю под берёзки и сразу вернусь.
Но едва она успела забежать в чащу, как приехало два «мерседеса» с пуленепробиваемыми стёклами. Один большой начальник принял рапорт, второй ковырнул стеком догорающее бревно, а третий – по-видимому, самый большой начальник – сказал нетерпеливо:
– Was machen denn noch die Kinder hier? Die sollten zuerst weggeschaft werden!» (1)
Большому начальству достаточно сказать только раз. Сразу же подъехал ещё один «штейер», откинул деревянную подножку, и двадцать шесть детей поспешно забрались в кузов. Теперь уже плакали только самые старшие. Младшим нравилось, что они поедут на машине, к тому же такой большой, что в неё надо лезть по лесенке. Они потихоньку радовались; даже те, у кого урчало в животике, сразу забыли об этом. Дети уселись под огромным зелёным брезентом, и костлявая женщина коротко осветила их фонариком.
«Куда это опять подевалась эта дурёха Катя?» – подумала про себя Марженка, но не сказала ничего, потому что не знала кому...
Катя присела в берёзовой рощице, а когда ей уже больше не хотелось, легла на мягонькую травку и заснула. Снился ей удивительный сон: будто приехал большой грузовик, и из него вышел маленький жёлтенький цыплёнок.
– Можно я поеду с вами, цыплёнок? – сказала Катенька. – Или это машина только для цыплят?
– Мы привезли вам яички, – сказал цыпленок, – и все раскрашены по-разному. У нас есть для вас пасхальные яйца, рождественские яйца, а также яйца на Троицын день. Так что выбирайте, тётушка!
– Я хочу зелёное, пасхальное, – выбрала Катя.
Но с машины скатилось чёрное, что на Троицын день, а от него шли красные искорки, огоньки и пламешки.
– Я знаю, вы дети огня. Здравствуйте! – сказала Катя.
Вскоре она проснулась. Сон от неё уже ушёл, ночь же только собиралась уходить; босая, она тихонько прогуливалась между берёзками в шали из чёрного шёлка, звеня монистами, как молодая цыганка.
.jpg)
Тут она всё вспомнила и побежала обратно на деревенскую площадь. Но там уже никого не было. Ни чужих дядей, ни мам, ни пап, ни детишек. И изб не было тоже.
Только почерневшие камни и раскалённые угли да прозрачный рыжий дым над пожарищем и тихий слабенький шелест где-то меж брёвен. Будто как раз сейчас, в эту самую минуту, рассыпался большой карточный дом.
«Ой, – сказала себе Катенька. – Дома-то сгорели! Где же мы теперь будем жить, когда вернётся мама?» – Но особенно над этим задумываться не стала.
«Схожу-ка я в погреб, – сказала себе Катя, – там всегда была еда».
Погреб был под горкой, тут же за ложбинкой. Теперь туда можно было войти без ключа: дверца сгорела, потому что сюда тоже упало несколько капель горючей смеси.
Связки лука свалились, посиневшие головки чеснока смотрели вниз. А первые летние яблоки в ящичках, те от пожара даже не почернели. Они лежали сзади, и туда огонь не добрался.
Катенька взяла головку чеснока и два яблока и была рада, что у неё есть свой погреб: когда бы ей ни захотелось, она сюда вернётся и поест. Ещё она знала, что в глубине погреба висит покрытый копотью шпиг – внутри розовый, а на земле лежит свинина и стоят бутылки из-под содовой с домашним вином из шиповника, которое пенится белым, и с малиновым соком, беспокойным, точно шампанское.
Сразу же за погребом осталось немного компоста. А из него словно кто-то выглядывал с бельмом на глазу.
«Наверно, тут тоже кого-то забыли, и он боится мне показаться», – беспокойно подумала Катенька.
– Не бойся, дурачок, я тоже одна!
Она подошла ближе и увидела, что там лежит белое яичко, не очень большое и не очень маленькое, но целёхонькое. «Яички я люблю, – сказала себе Катенька, – даже сырые. Но сразу его не съем. Ведь оно у меня только одно. Возьму его с собой. Пусть будет у меня. А когда станет совсем плохо, сделаю в нём две дырочки, сверху и снизу, и выпью».
Между тем солнце уже поднялось над берёзовой рощей. И, взобравшись так высоко, спускаться обратно не хотело. Да и грело уже сильно, так что Катенька сняла с себя белый джемпер из ангорской шерсти, завернула в него яичко и стала играть в свою маму.
– Катенька, – говорила она себе, – я уже вернулась из города и вижу, что тут ещё не прибрано. И почему этот белый джемпер лежит на полу?
– Мамочка, – сама себе отвечала Катя, – в этом джемпере белое яичко.
«Катенька, прекрати разговоры, – говорила невзаправдашняя мама. – Принеси-ка мне веник. И какие у тебя руки? Разве за этой егозой уследишь?!»
Когда наступил полдень, девочка решила, что яичко всё же придётся съесть. Сперва она очистила головку чеснока и съела одну жгучую дольку, потом развернула джемпер и совсем уже было хотела сделать в яичке дырочку, как вдруг ей показалось, будто кто-то стучится, словно идёт к ней в гости. Катя взяла яичко, поднесла к уху, минуточку подержала, но никакого стука больше не слышала. Только будто кто-то внутри крутился, вытягивался и опять сжимался.
И вдруг на тупом конце кусочек скорлупы отломился, и через дырочку выглянул маленький сладенький клювик. Не успел выглянуть, как сразу же распахнулся и скорее давай дышать. И дышал, и дышал, никак не мог надышаться; а как только напился кислорода, пискнул... тоненько и робко, словно сам себе не веря, что на свете вообще дозволено пищать.
«Это маленький цыплёночек, – сказала про себя Катенька и страшно обрадовалась. – Он на свет выбраться хочет. Как ему повезло, что я здесь осталась! А то бы он вылупился, а здесь никого».
И ещё сказала себе: «Я бы могла ему помочь выбраться из скорлупы, но это нельзя. Вот наберётся сил и выскочит сам».
Но всё равно Катя не выдержала и легонько постукала по скорлупе согнутым пальчиком. Цыплёнку, по-видимому, стало ужасно любопытно, кто это к нему стучится, и он принялся вертеться пуще прежнего. Вытягивался, и сжимался, и давил лапками на острый конец яичка, а головкой – на тупой.
Концы, правда, держались что было сил, но серёдка лопнула на две половинки. Скорлупа развалилась, и Катя увидела цыплёнка. Был он весь нахохлившийся и мокрый и вообще не знал, куда попал.
.jpg)
Художник Марк Шагал. Война. Женщина с ребёнком. 1943 год
– Добро пожаловать в нашу деревню, цыплёночек, – сказала Катя. – Но кур тут нет. Чтобы ты знал, как они кудахчут, я тебе сама закудахтаю. И закукарекаю. Это я умею тоже, и даже очень хорошо.
Катя закудахтала цыплёнку и закукарекала – и впрямь очень хорошо, – а цыплёнок встал на собственные ноги и ещё больше нахохлился.
– Я с тобой буду играть, цыплёнок, – сказала Катенька. – Всё тебе расскажу, и ты мне расскажешь. Никого здесь нет, только нас двое, а мама придёт в обед. Не знаешь, Марженка, когда будет обед?
– Скоро! – ответила себе Катя тонким голоском, полагая, что это голос цыплячий. – Если бы ты знала, Катенька, как я рада, что вылупилась! Мне в этой скорлупке было ужасно скучно.
– Я тебе оставлю этот джемпер, и покуда никуда не ходи, Марженка! – сказала Катенька. – Кушать хочешь? Правда, у меня всё равно ничего нет. Только чеснок.
– Он горький, – пискнула Марженка. – Мне бы только водички, настучалась я по скорлупке, и теперь пить хочется.
Тогда Катя отнесла Марженку к колодцу и дала ей попить с ладошки. Цыплёнок пить не стал, а принялся учиться ходить. Ножки у него были тоненькие, и поэтому он часто падал. Когда же он немножко научился, они вместе пошли гулять. Цыплёнок быстро устал, и Катенька ему сказала:
– Дай я тебя понесу, Марженка. Ходить ты уже умеешь, теперь не разучишься. А если тебе чего-нибудь захочется, ты мне только скажи.
Так они обошли деревенскую площадь, и Катенька сказала:
– Вот, Марженка, посмотри-ка на солнышко. Уже полдень. Пойдём встречать маму.
Сначала они пошли по дороге, потом свернули на полевую тропинку и затерялись в траве. Катенька съела одно яблочко, а Марженке дала зёрнышко. Марженка клюнула, но ей не очень понравилось.
– Всё надо есть, детка, – сказала Катя. – Не так уж хорошо нам живётся, чтобы ты ещё привередничала.
Ветер их гладил, а солнышко целовало. Потом они сели на берегу ручья под большой старой вербой и стали глядеть в воду. По ней плыла маленькая лодочка из древесной коры, неумело вырезанная перочинным ножом, вероятно, принадлежавшим какому-то мальчишке. На лодке даже стоял белый парус из бумаги. Хищный ветер подхватил лодочку, закрутил, а затем опять отпустил. Вода была зелёная и прозрачная, а чуть дальше уже голубая. Как небо без облаков.
А за ними вздыхали почерневшие камни и раскалённые угли, да прозрачный дым над пожарищем, и тихий слабенький шелест меж брёвен. Словно всё ещё продолжал рассыпаться большой карточный дом.
Людвик Ашкенази
Из сборника Л. Ашкенази «Брут» Прага, 1963 г.
Авторизованный перевод с чешского Максима Реллиба
***
1 – Что делают эти дети здесь? Их надо было отправить в первую очередь! (нем.)
Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:
Цыплёнок