Сон

Наверное, с Вами тоже так было не раз, дорогой читатель. Или для работы что-то срочно понадобится, или приятельница позвонит: «Слушай, моему балбесу тут задали... у тебя нету, случайно?», или собственное дитя смотрит широко раскрытыми невинными глазами и сообщает, что сочинение завтра.

И вот Вы лезете на стенку (вернее, в «стенку», или в шкаф, или под стол – у кого где книги!) – и начинаете судорожно перелистывать очередного классика, ворча про себя: «Где же это было-то. Вроде, тут. А нету почему-то...»

И вдруг в процессе этого перелистывания Ваш взгляд выхватывает со страницы фразу, а иногда даже и слово. Вы вглядываетесь пристальнее, потом машинально устраиваетесь поудобнее, и через энное количество времени возмущённые домочадцы обнаруживают Вас на полу среди разбросанных книг, а Вы на их справедливые упрёки только бормочете: «Сейчас, сейчас. Погодите, дочитать дайте!»

И неважно, читаете Вы при этом нечто знакомое, но забытое, или то, до чего просто «не доходили руки». Главное – что оно воспринимается как подарок, и читается взахлёб, и помнится потом долго.

А сколько ещё таких сокровищ скрыто в недрах наших домашних библиотек и ждёт своего случая!

Но хороший случай, как известно, надо уметь организовать. Так где же ещё это сделать, как не на страницах «Социума»?

Поэтому и открываем мы сегодня новую рубрику «Читали ль Вы?» Но даже если читали – не спешите переворачивать эти страницы! Перечитайте их вместе с нами ещё раз! Не исключено, что в свете дня сегодняшнего, да ещё в окружении других наших материалов, Вы прочтёте их совершенно но-новому!

А львов не бойтесь: они у нас ручные. И к тому же очень начитанные!

Рассказ (печатается с сокращениями)

I

Я жил тогда с моей матушкой в небольшом приморском городе. Мне минуло семнадцать лет, а матушке не было и тридцати пяти; она очень молодой вышла замуж. Когда мой отец скончался, мне пошёл всего седьмой год, но я хорошо его помнил.

Матушка моя была небольшого роста, белокурая женщина с прелестным, но вечно печальным лицом, с тихим, усталым голосом, робкими телодвижениями. В молодости она славилась красотою и до конца оставалась привлекательной и милой. Я не видывал более глубоких, более нежных и грустных глаз, более тонких и мягких волос; не видывал рук более изящных.

Я её обожал, и она любила меня... Но жизнь наша проходила невесело: казалось, тайное, неизлечимое и незаслуженное горе постоянно подтачивало самый корень её существования. Это горе не объяснялось одной печалью об отце, как велика она ни была, как страстно моя мать его ни любила, как свято ни сохраняла память о нём... Нет! Тут ещё что-то таилось, чего я не понимал, но что я чувствовал, чувствовал смутно и сильно, как только, бывало, взглядывал на эти тихие и неподвижные глаза, на эти прекрасные, тоже неподвижные, не горько сжатые, но словно навек застывшие губы.

Я сказал, что матушка меня любила; но бывали минуты, когда она меня отталкивала, когда моё присутствие ей было тягостным, невыносимым. Она чувствовала тогда как бы невольное отвращение ко мне – и ужасалась потом, винилась со слезами, прижимала меня к своему сердцу. Я приписывал эти мгновенные вспышки вражды расстройству её здоровья, её несчастью...

Правда, эти враждебные ощущения могли бы, до некоторой степени, быть вызваны какими-то странными, для меня самого непонятными порывами злых и преступных чувств, которые изредка поднимались во мне... Но эти порывы не совпадали с теми минутами отвращения. Матушка ходила постоянно в чёрном, точно в трауре. Жили мы на довольно большую ногу, хотя почти ни с кем не знались.

II

Матушка сосредоточила на мне все свои помыслы и заботы. Её жизнь слилась с моей жизнью. Такого рода отношения между родителями и детьми не всегда полезны для детей... они скорее вредны бывают. Притом я у матушки был один... а единственные дети большею частью развиваются неправильно. Я не избаловался и не ожесточился, но нервы мои до времени расстроились; к тому же и здоровьем я был довольно слаб – в матушку, на которую я и лицом очень походил. Я избегал общества своих однолеток; я вообще чуждался людей; я даже с матушкой разговаривал мало.

Я пуще всего любил читать, гулять наедине – и мечтать, мечтать! О чём были мои мечты – сказать трудно: мне, право, иногда чудилось, будто я стою перед полузакрытой дверью, за которой скрываются неведомые тайны, стою и жду, и млею – и не переступаю порога – и всё размышляю о том, что там такое находится впереди, – и всё жду, и замираю... или засыпаю. Если бы во мне билась поэтическая жилка – я бы, вероятно, принялся писать стихи; если б я чувствовал наклонность к набожности, я бы, может быть, пошёл в монахи; но у меня ничего этого не было – и я продолжал мечтать и ждать.

III

Я сейчас упомянул о том, как я засыпал иногда под наитием неясных дум и мечтаний. Я вообще спал много – и сны играли в моей жизни значительную роль; я видел сны почти каждую ночь. Я не забывал их, я придавал им значение, считал их предсказаниями, стараясь разгадать их тайный смысл; некоторые из них повторялись от времени до времени, что всегда казалось мне удивительным и странным. Особенно смущал меня один сон.

Мне казалось, что я иду по узкой, дурно вымощенной улице старинного города, между многоэтажными каменными домами с остроконечными крышами. Я отыскиваю моего отца, который не умер, но почему-то прячется от нас и живёт именно в одном из этих домов. И вот я вступаю в низкие, тёмные ворота, перехожу длинный двор, заваленный брёвнами и досками, и проникаю, наконец, в маленькую комнату с двумя круглыми окнами.

Посередине комнаты стоит мой отец в шлафроке и курит трубку. Он нисколько не похож на моего настоящего отца: он высок ростом, худощав, черноволос, нос у него крючком, глаза угрюмые и пронзительные; на вид ему лет сорок. Он недоволен тем, что я его отыскал; я тоже нисколько не радуюсь нашему свиданию – и стою в недоумении. Он слегка отворачивается, начинает что-то бормотать и расхаживать взад и вперёд небольшими шагами...

Потом он понемногу удаляется, не переставая бормотать и то и дело оглядываться назад, через плечо; комната расширяется и пропадает в тумане... Мне вдруг становится страшно при мысли, что я снова теряю моего отца, я бросаюсь вслед за ним, но я уже его не вижу – и только слышится мне его сердитое, точно медвежье, бормотанье... Сердце во мне замирает – я просыпаюсь и долго не могу заснуть опять... Весь следующий день я думаю об этом сне и, конечно, ни до чего додуматься не могу.

IV

Наступил июнь месяц. Город, в котором мы жили с матушкой, об эту пору оживлялся необыкновенно. Множество кораблей прибывало в пристань, множество новых лиц появлялось на улицах. Я любил тогда бродить по набережной, мимо кофейных домов и гостиниц, засматриваться на разнородные фигуры матросов и других людей, сидевших под полотняными навесами.

Вот однажды, проходя перед одной кофейной, я увидал человека, который тотчас же приковал к себе всё моё внимание. Одетый в длинный чёрный балахон, с нахлобученной на глаза соломенной шляпой, он сидел неподвижно, скрестив руки на груди. Жидкие завитки чёрных волос спускались почти до самого носа; тонкие губы стискивали мундштук короткой трубки.

Человек этот до того показался мне знакомым, каждая черта его смуглого, жёлтого лица, вся его фигура до того несомненно запечатлелась в моей памяти, что я не мог не остановиться перед ним, не мог не задать себе вопроса: кто этот человек? где я его видел? Почувствовав, вероятно, мой пристальный взгляд, он возвёл на меня свои чёрные колючие глаза... Я невольно ахнул... Этот человек был тот отец, которого я отыскивал, которого я видел во сне!

Не было возможности ошибиться, – сходство было слишком поразительно. Самый даже долгополый балахон, облекавший его худощавые члены, цветом и складом напоминал тот шлафрок, в котором являлся мне мой отец.

«Уж не сплю ли я?» – подумалось мне... Нет... Теперь день, кругом шумит толпа, солнце ярко светит с голубого неба, и передо мной не призрак, а живой человек. Я подошёл к порожнему столику, спросил себе кружку пива, газету – и сел в недальнем расстоянии от того загадочного существа.

V

Поставив лист газеты в уровень лица, я продолжал пожирать незнакомца глазами. Он почти не шевелился и лишь изредка приподнимал понурую голову. Он явно ждал кого-то. Я глядел, глядел...

Иногда мне казалось, что я всё это выдумал, что сходства, собственно, никакого нет, что поддался полуневольному обману воображения... Но «тот» вдруг повернётся немного на стуле или руки слегка поднимет – и я опять чуть не ахну, опять вижу пред собой моего «ночного» отца! Он, наконец, заметил моё неотвязное внимание и, сперва с недоумением, потом с досадой взглянув в мою сторону, собрался было встать – и уронил небольшую тросточку, прислонённую им к столу. Я мгновенно вскочил, поднял и подал ему её. Сердце во мне сильно билось.

Он натянуто улыбнулся, поблагодарил меня и, приблизив своё лицо к моему лицу, поднял брови и раскрыл немного губы, словно что его поразило.

– Вы очень вежливы, молодой человек, – заговорил он вдруг сухим и резким, гнусливым голосом. – В теперешнее время это редкость. Позвольте вас поздравить: вы получили хорошее воспитание.

Не помню, что именно я ответил ему; но разговор скоро завязался между нами. Я узнал, что он мой соотечественник, что он недавно вернулся из Америки, где прожил много лет, и скоро опять туда отправляется. Он назвал себя бароном... имени я не мог хорошенько расслышать.

Он так же, как мой «ночной» отец, оканчивал каждую свою речь каким-то неясным внутренним бормотаньем. Он пожелал узнать мою фамилию... Услыхав её, он опять как будто изумился; потом он спросил меня, давно ли я живу в этом городе и с кем. Я отвечал ему, что я живу с моей матерью.

– А батюшка ваш?

– Мой отец давно умер.

Он осведомился о христианском имени моей матери и тотчас же рассмеялся неловким смехом – а потом извинился, говоря, что у него такая американская манера и что вообще он чудак порядочный. Потом он полюбопытствовал узнать, где находится наша квартира. Я сказал ему.

Волнение, овладевшее мною в начале нашего разговора, постепенно утихло; я находил наше сближение несколько странным – и только. Мне не нравилась улыбочка, с которой г-н барон меня расспрашивал; не нравилось также выражение его глаз, когда он их словно вонзал в меня... В них было что-то хищное и покровительственное... что-то жуткое. Этих глаз я во сне не видел.

Странное было лицо у барона! Поблёклое, усталое и в то же время моложавое, неприятно моложавое! У моего «ночного» отца не было также того глубокого шрама, который косвенно пересекал весь лоб моего нового знакомца и которого я не заметил до тех пор, пока не пододвинулся к нему поближе.

Не успел я сообщить барону название улицы и нумер дома, где мы жили, как высокого роста арап, закутанный в плащ по самые брови, подошёл к нему сзади и тихонько постучал ему по плечу. Барон обернулся, промолвил: «Ага! наконец-то!» – и, слегка кивнув мне головою, отправился вместе с арапом в кофейную.

Я остался под навесом, я хотел дождаться выхода барона не столько для того, чтобы снова заговорить с ним (я, собственно, не знал, о чём бы я мог повести с ним речь), сколько для того, чтобы снова проверить своё первое впечатление. Но минуло полчаса; минул час... Барон не появлялся. Я вошёл в кофейную, пробежал по всем комнатам, но нигде не увидел ни барона, ни арапа... Они оба, должно быть, удалились через заднюю дверь.

У меня голова немного разболелась – и я, чтобы освежиться, отправился вдоль морского берега до пространного загородного парка, разведённого лет двести тому назад. Погуляв часа два в тени громадных дубов и платанов, я вернулся домой.

VII

Служанка наша бросилась мне навстречу, вся перетревоженная, как только я появился в передней. Я тотчас догадался по выражению её лица, что во время моего отсутствия что-то недоброе произошло в нашем доме. И точно: я узнал, что час тому назад в спальне моей матери внезапно раздался страшный крик; вбежавшая служанка нашла её на полу, в обмороке, который продолжался несколько минут.

Матушка наконец пришла в чувство – но принуждена была лечь в постель и вид имела испуганный и странный; ни слова не говорила, не отвечала на расспросы – всё только оглядывалась и вздрагивала. Служанка послала садовника за доктором. Доктор пришёл и прописал успокоительное средство; но и ему матушка ничего сказать не хотела. Садовник уверял, что несколько мгновений после того, как в матушкиной комнате раздался крик, он увидел незнакомого человека, поспешно бежавшего через клумбы сада к уличным воротам. (Мы жили в одноэтажном доме, выходившем окнами в довольно большой сад.)

Садовник не успел рассмотреть лицо этого человека; но из себя он был худощав, носил низкую соломенную шляпу и длиннополый сюртук... «Одежда барона!» – тотчас мелькнуло у меня в голове. Догнать его садовник не мог; к тому же его немедленно позвали в дом и послали за доктором.

Я вошёл к матушке; она лежала на постели, бледней подушки, на которой покоилась её голова. Узнав меня, она слабо улыбнулась и протянула мне руку. Я подсел к ней, стал её расспрашивать; сперва она всё отнекивалась; наконец, однако, созналась, что увидела нечто такое, что очень её испугало.

Художник И. К. Айвазовский

«Кто-нибудь входил сюда?» – спросил я. «Нет, – торопливо ответила она, – никто не приходил, но мне показалось... мне привиделось...» Она умолкла и закрыла глаза рукой. Я хотел было сообщить ей то, что узнал от садовника, да, кстати, рассказать мою встречу с бароном... но почему-то слова замерли у меня на губах.

Я решился, однако, заметить матушке, что привидения обыкновенно не показываются днём... «Оставь, – прошептала она, – пожалуйста; не мучь меня теперь. Ты когда-нибудь узнаешь...» Она умолкла опять. Руки у неё были холодные, и пульс бился скоро и неровно...

VIII

К ночи с матушкой сделалась небольшая лихорадка – и она отослала меня. Я, однако, не ушёл к себе, а лёг в соседней комнате на диване. Каждые четверть часа я вставал, подходил на цыпочках к двери, слушал... Всё оставалось безмолвным, но матушка едва ли заснула в ту ночь. Когда я рано поутру вошёл к ней, лицо её казалось воспалённым, глаза блестели неестественным блеском. В течение дня ей несколько полегчало, но к вечеру жар опять усилился.

Незадолго до полуночи она внезапно, судорожным движением, приподнялась с постели (я сидел возле неё) и поспешным голосом, беспрестанно отпивая воду глотками из стакана, слабо помахивая руками и ни разу не взглянув на меня, принялась рассказывать...

Она останавливалась, делала над собой усилие и продолжала снова... Так это всё было странно, точно она всё это делала во сне, точно она сама отсутствовала, а кто-то другой говорил её устами или заставлял говорить.

IX

– Послушай, что я тебе расскажу, – начала она, – ты уже не молодой мальчик; надо тебе всё знать. У меня была хорошая приятельница... Она вышла за человека, которого любила всем сердцем, – она была очень счастлива со своим мужем. В первый же год брака они поехали оба в столицу, чтобы провести там несколько недель и повеселиться. Они остановились в хорошей гостинице и много выезжали по театрам и собраниям.

Моя приятельница была очень недурна собой – её все замечали, молодые люди за ней ухаживали, но был между ними один... офицер. Он следил за нею неотступно, и где бы она ни была, она всюду видела его чёрные злые глаза. Он с ней не познакомился и ни разу с ней не говорил, только всё глядел на неё – так дерзко и странно. Все удовольствия столицы были отравлены его присутствием. Она начала уговаривать мужа уехать поскорее, и они уже совсем собрались в путь.

Однажды муж её отправился в клуб: его пригласили офицеры – одного полка с тем офицером – играть в карты... Она в первый раз осталась одна. Муж долго не возвращался, она отпустила служанку, легла в постель... И вдруг ей стало очень жутко, так что она даже вся похолодела и затряслась. Ей почудился лёгкий стук за стеною – так собака царапает. И она начала глядеть на ту стену. В углу горела лампада; комната была вся обита штофом...

Вдруг что-то там шевельнулось, приподнялось, раскрылось... И прямо из стены, весь чёрный, длинный, вышел тот ужасный человек со злыми глазами! Она хотела закричать и не могла. Она совсем замерла от испуга. Он подошёл к ней быстро, как хищный зверь, бросил ей что-то на голову, что-то душное, тяжёлое, белое... Что было потом, не помню... не помню! Это походило на смерть, на убийство... Когда, наконец, рассеялся тот страшный туман, когда я... когда приятельница моя пришла в себя, в комнате не было никого. Она опять – и долго – не в силах была закричать, закричала, наконец, и опять всё смешалось...

Потом она увидела возле себя мужа, которого до двух часов ночи задержали в клубе... На нём лица не было. Он стал её расспрашивать, но она ему ничего не сказала... Потом она занемогла...

Однако, помнится, оставшись одна в комнате, она осмотрела то место в стене... Под штофной обивкой оказалась потаённая дверь. А у самой у ней с руки пропало обручальное кольцо. Это кольцо необыкновенной формы; на нём чередовались семь золотых звёздочек с семью серебряными; это была старинная семейная драгоценность.

Муж спрашивал её, что сталось с кольцом, она ничего не могла ответить. Муж подумал, что она как-нибудь его обронила, искал везде, но нигде не нашёл. Тоска на него нашла, он решился как можно скорей домой уехать, и как только доктор позволил, они покинули столицу... Но представь!

В самый день отъезда они на улице вдруг наткнулись на носилки... На этих носилках лежал только что убитый человек с разрубленной головой. И представь, этот человек был тот самый страшный ночной гость с злыми глазами... Его убили за карточной игрой!

Потом моя приятельница уехала в деревню, сделалась матерью в первый раз и прожила с мужем несколько лет. Он никогда ничего не узнал, да и что могла она сказать? Она сама ничего не знала.

Но прежнее счастье исчезло. Темно стало в их жизни, и никогда уже не прекращалась эта темнота. Других детей у них не было ни прежде, ни после... а этот сын... Матушка вся затрепетала и закрыла лицо руками...

– Но скажи теперь, – продолжала она с удвоенной силой, – разве моя знакомая в чём-нибудь виновата? В чём она могла упрекнуть себя? Она была наказана, но разве она не вправе перед самим Богом объявить, что наказание, которое её постигло, несправедливо? Так почему же ей, как преступнице, которую терзают угрызения совести, почему может ей представиться прошедшее в таком ужасном виде, после стольких лет? Макбет убил Банко – так не удивительно, что ему может мерещиться... А я?

Но тут речь матушки до того запуталась и смешалась, что я перестал её понимать... Я уже не сомневался в том, что она бредит.

X

Какое потрясающее впечатление произвёл на меня рассказ матушки – легко поймёт всякий! Я с первого её слова догадался, что она говорит о самой себе, а не о какой-то своей знакомой; её обмолвка только подтвердила мою догадку. Стало быть, это точно был мой отец, которого я отыскивал во сне, которого я видел наяву! Он не был убит, как полагала матушка, а только ранен... И он приходил к ней и бежал, испуганный её испугом.

Всё мне стало вдруг понятно: и чувство невольного отвращения ко мне, которое иногда пробуждалось в моей матери, и её постоянная грусть, и наша уединённая жизнь...

Помнится, голова у меня ходила кругом – и я хватался за неё обеими руками, как бы желая удержать на месте. Но одна мысль засела во мне гвоздём: я решился непременно, во что бы то ни стало снова найти этого человека! Зачем? С какой целью? – я не давал себе отчёта, но отыскать... отыскать его – это сделалось для меня вопросом жизни или смерти! На следующее утро матушка, наконец, успокоилась, лихорадка прошла, она заснула. Препоручив её попечениям наших хозяев и слуг, я отправился на поиски.

XI

Прежде всего я, разумеется, направился в кофейную, где я встретил барона, но в кофейной никто не знал и даже не заметил его; он был случайным её посетителем. Арапа хозяева заметили – фигура его слишком бросалась в глаза; но кто он был, где пребывал, также никто не ведал. Оставив на всякий случай мой адрес в кофейной, я принялся ходить по улицам и набережным города, около пристани, по бульварам, заглядывая во все публичные заведения, и нигде не нашёл ничего похожего ни на барона, ни на его товарища!..

Не расслыхав фамилии барона, я был лишён возможности обратиться к полиции; однако дал знать под рукою двум-трём блюстителям общественного порядка (правда, они с изумлением смотрели на меня и не совсем мне доверяли), что вознагражу щедро их усердие, если им удастся напасть на след тех двух личностей, наружность которых я постарался описать им сколько возможно точнее. Прорыскав таким образом до самого обеда, я вернулся домой изнурённый.

Художник В. Борисов-Мусатов

Матушка поднялась с постели; но к обычной её грусти примешивалось что-то новое, какое-то задумчивое недоумение, которое как ножом меня резало по сердцу. Вечер я просидел с нею. Она ни единым словом не упомянула ни о своём рассказе, ни о том, что случилось накануне. Ей как будто было досадно на себя и совестно того, что у неё вырвалось невольно; а может быть, она и не помнила хорошенько, что она такое сказала в полугорячечном бреду, и надеялась, что я её пощажу.

Да и точно, я щадил её, и она это чувствовала; она по-вчерашнему избегала моего взора. Всю ночь я не мог заснуть. На дворе внезапно поднялась страшная буря. Ветер выл и рвался неистово, стёкла окон звенели и дребезжали, в воздухе носились отчаянные визги и стоны, точно что-то там, наверху, разрывалось и с бешеным плачем пролетало над потрясёнными домами.

Перед зарёй я забылся дремотой... Вдруг мне почудилось, что кто-то вошёл ко мне в комнату и позвал меня, произнёс моё имя – не громким, но решительным голосом. Я приподнял голову и не увидел никого, но, странное дело, я не только не испугался – я обрадовался; во мне внезапно явилась уверенность, что теперь я непременно достигну цели. Я наскоро оделся и вышел из дому.

XII

Буря утихла... но ещё чувствовались её последние трепетания.

Время было раннее, на улицах не попадались люди, во многих местах валялись обломки труб, черепицы, доски размётанных заборов, сломанные сучья деревьев... «Что происходило ночью на море!» – невольно думалось при виде следов, оставленных бурей.

Я хотел было пойти на пристань, но мои ноги, как бы повинуясь неотразимому влечению, понесли меня в другую сторону. Не прошло десяти минут, как я уже находился в части города, никогда до тех пор мною не посещённой. Я шёл не быстро, но не останавливаясь, шаг за шагом, с странным ощущением на сердце; я ожидал чего-то необыкновенного, невозможного, и в то же время я был уверен, что это необыкновенное сбудется.

XIII

И вот оно наступило, это необыкновенное, это ожидаемое! Внезапно, шагах в двадцати впереди меня, я увидел того самого арапа, который в кофейной заговорил при мне с бароном! Закутанный в тот самый плащ, который я уже тогда заметил на нём, он словно вынырнул из земли и, повернувшись ко мне спиною, шёл проворными шагами по узкому тротуару кривого переулка!

Я тотчас бросился ему вдогонку, но и он удвоил шаги, хотя и не оглянулся назад, и вдруг круто вильнул за угол выдвинувшегося дома. Я добежал до этого угла, обогнул его так же скоро, как арап. Что за чудо! Передо мною длинная, узкая и совершенно пустая улица; утренний туман залил её всю своим тусклым свинцом, но взор мой проникает до самого её конца, я могу перечесть все её строения... и ни одно живое существо нигде не шевелится!

Высокий арап в плаще так же внезапно исчез, как и появился! Я изумился... но на одно только мгновение. Другое чувство тотчас овладело мною – эта улица, которая растянулась перед моими глазами, вся немая и как бы мёртвая, – я её узнал! Это была улица моего сна.

Я начинаю искать глазами... Да вот он: вот и дом моего сна, вот и старинные ворота с каменными завитушками по обеим сторонам... Правда, окна дома не круглые, а четырёхугольные, но это не важно... Я стучусь в ворота, стучусь два, три раза, всё громче и громче. Ворота отворяются медленно, с тяжёлым скрипом, как бы зевая. Передо мной молодая служанка с растрёпанной головой, с заспанными глазами. Она, видно, только что проснулась.

– Здесь живёт барон? – спрашиваю я, а сам обегаю быстрым взором глубокий, тесный двор. Так, всё так... Вот и доски, и брёвна, виденные мною во сне.

– Нет, – отвечает мне служанка, – барон здесь не живёт.

– Как нет! не может быть!

– Теперь его нет... Он вчера уехал.

– Куда?

– В Америку.

– В Америку? – повторил я невольно. – Да он вернётся?

Служанка подозрительно взглянула на меня.

– Этого мы не знаем. Может быть, совсем не вернётся.

– Да долго ли он здесь жил?

– Недолго, с неделю. Теперь его совсем нет.

– А как его звали по фамилии, этого барона?

Служанка уставилась на меня.

– Вы не знаете его фамилии? Мы его просто звали бароном.

– Эй, Пётр! – крикнула она, видя, что я порываюсь вперёд. – Иди-ка сюда; какой-то чужой здесь всё расспрашивает.

Из дома появилась нескладная фигура дюжего работника.

– Что такое? Что надо? – спросил он сиплым голосом и, угрюмо выслушав меня, повторил сказанное служанкой.

– Да кто же здесь живёт? – промолвил я.

– Наш хозяин.

– А кто он?

– Столяр. По этой улице все столяры.

– Можно его видеть?

– Нельзя теперь, он спит.

– А в дом нельзя войти?

– Нельзя. Ступайте.

– Ну, а после можно будет вашего хозяина видеть?

– Отчего же? Можно. Его всегда можно... На то он торговец. Только теперь ступайте. Вишь, какая рань.

– Ну а тот арап? – спросил я вдруг.

Работник с недоумением посмотрел сперва на меня, потом на служанку.

– Какой тут арап? – проговорил он, наконец. – Ступайте, господин. После можете прийти. С хозяином потолкуете.

Я вышел на улицу. Ворота разом захлопнулись за мною тяжко и резко, без скрыпу на этот раз.

Я хорошенько заметил улицу, дом и пошёл прочь, только не домой. Я ощущал нечто вроде разочарования. Всё, что случилось со мной, было так странно, так необыкновенно, а между тем как оно глупо кончилось! Я был уверен, я был убеждён, что я увижу в этом доме знакомую мне комнату, и посреди её – моего отца, барона, в шлафроке и с трубкой. А вместо того – хозяином дома столяр, и его можно посещать сколько угодно – и, пожалуй, мебель ему заказать.

А отец уехал в Америку! И что мне теперь остаётся делать?.. Рассказать всё матери или навек схоронить само воспоминание об этой встрече? Я решительно не был в состоянии помириться с мыслью, что к такому сверхъестественному, таинственному началу мог примкнуть такой бессмысленный, такой ординарный конец!

Я не хотел вернуться домой и пошёл куда глаза глядят, вон из города.

XIV

Я шёл, понурив голову, без мыслей, почти без ощущений, но весь погружённый в самого себя. Равномерный, глухой и сердитый шум вывел меня из оцепенения. Я поднял голову: то шумело и гудело море, шагах в пятидесяти от меня. Я увидал, что я иду по песку дюны. Расколебленное ночной бурей море до самого горизонта белело барашками, и крутые гребни длинных валов чередою катились и разбивались о плоский берег.

Я приблизился к ним и пошёл вдоль самой черты, оставляемой их отливом и приливом на жёлтом, рубчатом песке, усеянном обрывками морских тягучих растений, обломками раковин, змеевидными лентами осоки. Острокрылые чайки, я заметил, упорно вились над крупным камнем, одиноко торчавшим среди однообразной скатерти песчаных берегов.

Грубая морская осока росла неровными кучками с одной стороны камня; а там, где её спутанные стебли выходили из жёлтого солончака, что-то чернело, что-то длинноватое, округлённое, не слишком большое... Я стал присматриваться... Какой-то тёмный предмет лежал там, лежал неподвижно возле камня... Предмет этот становился всё яснее, всё определённее, чем ближе я подходил...

Мне оставалось до камня всего шагов тридцать. Да это очертание человеческого тела! Это труп; это утопленник, выброшенный морем! Я приблизился к самому камню. Это труп барона, моего отца! Я остановился как вкопанный. Тут только я понял, что меня с самого утра водили какие-то неведомые силы, что я в их власти, – и в течение нескольких мгновений ничего в моей душе не было, кроме немолчного морского плеска – и немого страха перед овладевшей мною судьбой...

XV

Он лежал на спине, склонясь немного на бок, закинув левую руку за голову... правая была подвёрнута под его перегнутое тело. Вязкая тина всосала концы ног, обутых в высокие матросские сапоги; короткая синяя куртка, вся пропитанная морскою солью, не расстегнулась; красный шарф обхватывал тугим узлом его шею.

Смуглое лицо, обращённое к небу, как будто посмеивалось; из-под вздёрнутой верхней губы виднелись частые мелкие зубы; тусклые зрачки полузакрытых глаз едва отличались от потемневших белков; покрытые пузырьками пены, засорённые волосы рассыпались по земле и обнажили гладкий лоб с лиловатою чертою шрама; узкий нос вздымался резкой, беловатой чертой между впалыми щеками. Буря прошедшей ночи сделала своё дело... Он не увидел Америки!

Человек, оскорбивший мою мать, обезобразивший её жизнь, – мой отец – да! мой отец, – в этом я не мог сомневаться, – лежал, бессильно распростёртый, в грязи у ног моих. Я испытал чувство удовлетворённой мести, и жалости, и отвращения, и ужаса, пуще всего... двойного ужаса: и перед тем, что я видел, и перед тем, что свершилось. То злое, то преступное, о котором я уже говорил, те непонятные порывы поднимались во мне... душили меня.

Ага! Думалось мне: вот отчего я такой... вот когда сказывается кровь! Я стоял возле трупа, и глядел, и ждал: не шевельнутся ли эти мёртвые зрачки, не дрогнут ли эти окоченелые губы? – Нет, всё неподвижно; самая осока, куда забросил его прибой, точно замерла; даже чайки отлетели – ни одного обломка нигде, ни доски, ни разбитой снасти. Пустота всюду... только он – да я – да шумевшее вдали море.

Я оглянулся назад: та же пустота и там: цепь безжизненных холмов на небосклоне – вот и всё! Жутко мне было оставить этого несчастного в этом одиночестве, в прибрежной тине, на съедение рыбам и птицам; внутренний голос говорил мне, что я должен был отыскать, позвать людей, если не для помощи – где уж тут! – так хоть для того, чтобы прибрать, отнести его под жилой кров... но несказанный страх вдруг объял меня.

Мне показалось, что этот мёртвый человек знает, что я пришёл сюда, что он сам устроил эту последнюю встречу, – и даже почудилось то знакомое, глухое бормотанье... Я отбежал в сторону, оглянулся ещё раз... Что-то блестящее бросилось мне в глаза: оно остановило меня. То был золотой ободок на откинутой руке трупа...

Я узнал обручальное кольцо моей матери. Помню, как я заставил себя вернуться, подойти, нагнуться... Помню клейкое прикосновение холодных пальцев, помню, как я задыхался, и жмурился, и скрипел зубами, срывая упорное кольцо...

Наконец, оно сорвано – и я бегу, бегу прочь сломя голову – и что-то несётся за мною, и настигает, и ловит меня.

XVI

Всё, что я испытал и перечувствовал, было, вероятно, написано на моём лице, когда я вернулся домой. Матушка, как только я вошёл в её комнату, внезапно выпрямилась и так настойчиво-вопросительно поглядела на меня, что я, безуспешно попытавшись объясниться, кончил тем, что молча протянул ей кольцо. Она побледнела страшно, глаза её раскрылись необычайно и помертвели, как у того, – она слабо крикнула, схватила кольцо, пошатнулась, упала ко мне на грудь и так и замерла на ней, закинув голову назад и пожирая меня этими широкими, обезумевшими глазами.

Я обнял её стан обеими руками и, стоя на месте, не шевелясь, не спеша, рассказал ей тихим голосом всё, без малейшей утайки: мой сон и встречу; и всё, всё...

Она выслушала меня до конца, не промолвив ни единого слова, только грудь всё сильней и сильней дышала – и глаза внезапно оживились и опустились. Потом она надела кольцо на безымянный палец и, отойдя немного, начала доставать мантилью и шляпу.

Я её спросил, куда она собирается идти. Она подняла на меня удивлённый взор и хотела ответить, но голос изменил ей. Она содрогнулась несколько раз, потёрла себе руки, как бы стараясь согреться, и наконец проговорила: «Пойдём сейчас туда».

– Куда, матушка?

– Где он лежит... я хочу видеть... я хочу узнать... я узнаю...

Я попытался было уговорить её не ходить; но с ней чуть не сделалось нервического припадка. Я понял, что противиться её желанию было невозможно, – и мы отправились.

Художник Р. Смидт

XVII

И вот я опять иду по песку дюны, но иду уже не один. Я веду под руку матушку. Море отодвинулось, ушло ещё дальше; оно утихает, но и ослабевший его шум всё так же грозен и зловещ. Вот, наконец, показался впереди одинокий камень, вот и осока. Я вглядываюсь, я стараюсь различить тот округлённый, лежавший на земле предмет – но я ничего не вижу. Мы подходим ближе; я невольно замедляю шаги. Но где же то чёрное, неподвижное?

Одни стебли осоки темнеют над песком, уже засохшим. Мы подходим к самому камню... Трупа нет нигде – и только на том месте, где он лежал, ещё осталась впадина, и можно понять, где находились руки, ноги... Кругом осока как будто помята – и заметны следы ступней одного человека; они идут через дюну, потом пропадают, достигнув кремнистого кряжа.

Мы с матушкой переглядываемся и сами пугаемся того, что прочли на своих лицах... Уж не встал ли он сам и удалился?

– Ведь ты его мёртвым видел? – спрашивает она шёпотом.

Я мог только головой кивнуть. Трёх часов не прошло с тех пор, как я наткнулся на труп барона... Кто-нибудь открыл и унёс его. Надо было отыскать, кто это сделал и что с ним сталось? Но прежде надо было озаботиться о матушке.

XVIII

Пока она шла к роковому месту, её била лихорадка, но она владела собою. Исчезновение трупа поразило её, как окончательное несчастье. На неё нашёл столбняк. Я боялся за её рассудок. С большим трудом доставил я её домой. Я её опять уложил в постель, опять приставил к ней доктора; но как только матушка несколько опомнилась, она тотчас потребовала, чтобы я немедленно отправился отыскивать «этого человека». Я повиновался.

Но, несмотря на всевозможные меры, я ничего не открыл. Я был несколько раз в полиции, посетил все близлежавшие деревни, напечатал несколько объявлений в газетах, собирал всюду справки – и напрасно! Правда, до меня дошло известие, что в одну из приморских деревушек был доставлен утопленник... Я тотчас поскакал туда, но его уже похоронили, да и по приметам он не походил на барона.

Я узнал, на каком корабле он уплыл в Америку; сперва все были уверены, что корабль этот погиб во время бури; но несколько месяцев спустя стали ходить слухи, что его видели на якоре в нью-йоркской гавани. Не зная, что предпринять, я принялся отыскивать виденного мною арапа, предлагал ему через газеты довольно значительную сумму денег, если он объявится в наш дом. Какой-то высокий арап в плаще действительно приходил к нам в моё отсутствие... Но, порасспросив служанку, он внезапно удалился и не возвращался более.

Так и простыл след моего... моего отца; так и канул он безвозвратно в немую тьму. С матушкой мы никогда не говорили о нём; только однажды, помнится, она подивилась, отчего это я прежде никогда не упоминал о моём странном сне; и тут же прибавила: «Значит, он точно...» – и не договорила своей мысли. Матушка долго была больна, да и после выздоровления прежние наши отношения не возобновились. Ей было неловко со мною – до самой её смерти. Именно неловко. А этому горю нельзя помочь.

Всё сглаживается, воспоминания о самых трагических семейных событиях постепенно теряют свою силу и жгучесть; но если чувство неловкости водворилось между двумя близкими людьми – этого ничем истребить нельзя!

Я уже никогда не видывал того сна, который, бывало, так меня тревожил; я уже не «отыскиваю» своего отца; но иногда мне чудилось – и чудится до сих пор – во сне, что я слышу какие-то далёкие вопли, какие-то несмолкаемые, заунывные жалобы; звучат они где-то за высокой стеною, через которую перелезть невозможно, надрывают они мне сердце – и плачу я с закрытыми глазами, и никак я не в состоянии понять, что это: живой ли человек стонет или это мне слышится протяжный и дикий вой взволнованного моря? И вот он снова переходит в то звериное бормотание – и я просыпаюсь с тоской и ужасом на душе.

Иван Тургенев

• Журнал «Социум»
• 1995 год
• №5(48)