Бывшее, но не сбывшееся
О «русском марксизме» и его удивительной судьбе. «Русский марксизм» и новая государственная идея для России
Предпринятое нами рассмотрение особенностей русского ревизионизма было необходимо само по себе и имело своей целью подготовить читателя к рассуждению о том, как критический марксизм сформулировал для России новую государственную идею. И здесь нам вновь придётся обратиться к замечательной работе А. С. Изгоева «Интеллигенция и «Вехи». «Русский марксизм (то есть ревизионизм. – Ю. П.), – пишет он, – был, несомненно, отцом русского демократического конституционализма (подчёркнуто мною. – Ю. П.). Внешним образом это выразилось в том, что значительная часть марксистов отдала свои силы теоретической и практической пропаганде конституционных идей в России.
Внутренне это сказалось тем, что только марксизму удалось теоретически обосновать необходимость для России конституционного строя (подчёркнуто мною – Ю. П.), и это обоснование было так блестяще, так оправдывалось событиями жизни, что очень скоро от старых народнических антиконституционных иллюзий не осталось и следа. Эти иллюзии потом возродились – такова ирония судьбы – в лагере «твердокаменных» социал-демократов из интеллигенции (1).
Марксисты доказали, что Конституция требует ход экономического развития, что переход к правовому строю от феодально-самодержавного обусловливается переходом от натурального, преимущественно земледельческого быта к современному меновому индустриальному денежному хозяйству (подчёркнуто мною. – Ю. П ). Жизнь блестяще оправдала их теории.
Но одно дело – теоретическое обоснование, пусть и блестящее, необходимость перехода к конституционному строю, демократическому правовому государству, а другое – практическое осуществление этих идей. Где тот исторический субъект, который сможет взяться и решить эту задачу? Поэтому-то «неортодоксальные марксисты не делали себе кумира из пролетариата, а добросовестно искали те социальные силы, которые способны были... привести Россию в разряд правовых государств... (3).
В этих поисках неортодоксальные марксисты и пришли к интеллигенции» (4). Земледельческое дворянство было отвергнуто как разрушающийся и реакционный класс, буржуазия – как ещё слабое, малоразвитое и малокультурное сословие, к тому же никогда и нигде непосредственно, прямо не управляющее государством.
И получалось, что «силой для конституционной реформы», «опорой конституционного строя» может быть «только интеллигенция, лица свободных профессий, педагоги, так называемый «третий элемент», земский и городской, всякого рода технические работники, близко стоящие к населению...» (5).
Таким образом, необходимый исторический субъект был найден. Однако интеллигенция, по убеждению Изгоева, была тоже не совсем готова к великой роли. 1905 год убедительно показал это. Следовательно, интеллигенции предстояло «переродиться и возродиться». «Из антигосударственной, антипатриотической интеллигенция должна стать творческой, созидательно-государственной, по своим идеям, силой, не теряя в то же время своего духа, не оскверняясь холопством, в котором морально и умственно погибло наше нынешнее служебное сословие.
Из антирелигиозной, фанатически атеистичной интеллигенция должна превратиться в группу людей действительно культурных. Она должна научиться ценить силу и значение для жизни подлинных религиозных идей, разделяемых сотнями миллионов, но в то же время не унижаться до лицемерного ханжества, убивающего человеческий дух. Из духовно-высокомерной и нетерпимой она должна сделаться истинно гуманной, отвергающей всякий террор как физический, так и моральный.
Из замкнутой в себе узкой группы теоретиков-фантазёров интеллигенция должна превратиться в широкое, открытое национальное общество умственно развитых людей, смотрящих на жизнь открытыми глазами...» (6).
Понятно, что эта программа-максимум для интеллигенции звучала как-то нереалистично: слишком многое в себе должна была она изменить. Но А. С. Изгоев знал, о чём говорил и «что ныне лежит на весах». «Скажут, что поставленная задача неразрешима, что она утопична. На это могу дать только один ответ: разрешение её необходимо.
Если не удастся создать в России государственную интеллигенцию сознательными усилиями, она в ней народится как результат целого ряда катастроф, если только за это время не погибнет и не расчленится само государство (7). Пока мы живы, наша задача предупреждать эти катастрофы и готовить людей, способных к творческой работе» (8).
.jpg)
Перед народом. Художник В.Овчинников
В сущности, на эту тему шесть бывших ревизионистов и «примкнувший к ним» М. О. Гершензон и написали «Вехи». А тот скандал, который разразился вокруг «отважной семёрки» («клевета», «пасквиль», «ренегатство»; да ленинская злоба, да милюковская тупость), лишь свидетельствовал об оправданности их опасений.
Не понял «третий элемент», либерал-социал-демократ, что «резкость и сконцентрированность... нападок на интеллигенцию тем и вызвана, что они (авторы «Вех». – Ю. П.) слишком ясно видят огромную роль, предстоящую русской интеллигенции, и сознают, как много надо сделать, чтобы она стала достойной этой роли...» (9). Но в чём всё-таки принципиальная новизна государственной идеи, разработанной ревизионистами? И почему ревизионизм готовил русскую интеллигенцию к восприятию государственной идеи? Я бы ответил на эти вопросы следующим образом.
В результате петровских реформ в России возникло государство, которое можно охарактеризовать как «полицейское», как «воспитательную диктатуру» и т. п. «Полицейское государство, – говорит богослов и историк Г. В. Флоровский, – есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность.
Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. «Полицеизм» есть замысел построить и «регулярно сочинить» всю жизнь народа и страны, всю жизнь каждого отдельного обывателя ради его собственной и ради «общей пользы» или «общего блага». «Полицейский» пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предлагается не меньше, чем всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту «блаженство» (10)...
Если старая Московская монархия была государством с религиозной миссией, – по крайней мере, так понимали её цели и цари, и «политические идеологи» Святой Руси, – то в полицейско-абсолютистском государстве, замышленном Петром, в качестве некоей антитезы неудавшемуся «третьему Риму» религия и вера полагались лишь одним из изголовий правильной государственной жизни. «Монархия Петра вдохновлялась... светскими целями.
В качестве них Пётр называл «попечение о всеобщем благе подданных», «чтобы они более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние», – читаем мы в монографии правоведа, философа, историка, одного из виднейших представителей евразийства Н. Н. Алексеева «Российская империя в её исторических истоках и идеологических предпосылках» (11) .
И там же: «Считая, что народ нужно прежде всего учить, как ребят в школе, Пётр смотрел на государство как на учреждение образовательное, просветительское и исправительное, действующее принудительными средствами даже тогда, когда речь идёт о человеческой душе и её духовных потребностях» (12).
Кроме того, петровское государство было «оформлением» (в прямом смысле), формой, которая стягивала распавшуюся на две субкультуры – традиционную, старомосковскую, и европеизированную, высших классов, – Русскую цивилизацию (13). Такая форма неизбежно – по причине глубочайшего национального раскола – должна была быть деспотической. Но в полицеизме, воспитательном пафосе и даже деспотизме новой государственности таились и ростки просвещенства и реформаторства. Поэтому на протяжении почти двух столетий наше государство проявляло себя одновременно и как сила репрессивно-подавляющая, деспотическая, и как механизм осуществления реформ и просвещения народа. В каком-то смысле все Романовы были папой и Лютером в одном лице (14).
Соответственно и идеологии, с изобилием в XIX веке возникавшие в русском обществе (славянофильство, официальная народность, западничество, шестидесятничество, почвенничество, либерализм, народничество и т. д.), самоопределялись во многом в процессе выработки отношения к этому типу государственности. То есть идентичность приверженцев той или иной идеологии строилась на особом, лишь для них характерном восприятии существующего государства. Но при особости отношения все эти идеологии можно разделить на две группы.
Те, кто относился к первой, принимали лишь одну (для нас сейчас не важно какую) «компоненту» двусложного петербургского самодержавия, её хотели совершенствовать, а другую – отменить. Идеологии, входящие во вторую группу, вообще отрицали этот тип государственности. Оба эти «умозрения» по поводу романовской монархии нельзя квалифицировать иначе, как утопические и мифологичные. Подлинная природа российского государства понята не была. И это не случайно, это связано со спецификой «русского просвещения», с его очень сложной и неповторимой судьбой.
По моему глубокому убеждению, тема «русское просвещение» – одна из ключевых для понимания того, что с нами произошло и происходит ныне. Одновременно эта тема, как уже отмечалось, теснейшим образом связана с проблематикой статьи.
И потому, несколько отвлекаясь от основного сюжета (и волей-неволей повторяя то, о чём неоднократно писал) (15), скажу о ней несколько слов. «Русское просвещение» есть культурная функция, культурное измерение той русско-европейской цивилизации, которая сложилась у нас в результате реформ Петра Великого. Но – «просвещение» в Кантовом смысле и ни в каком другом.
Просвещение как выход человека (и человечества) из состояния «несовершеннолетия», как работа, в ходе которой происходит его взросление, превращение в «совершеннолетнюю» личность, без опосредований предстоящую перед Богом, природой, историей.
Просвещение включает в себя и десакрализацию социальных отношений, и секуляризацию сознания, оно предполагает новый язык и новые формы быта, оказывает огромное воздействие на политическую и правовую культуру, видоизменяет политическую практику. Оно обязательно влечёт кризис веры и самоидентификации личности. Просвещение означает грандиозный сдвиг в истории человечества.
.jpg)
Связанный ангел. Художник В. Овчинников
Можно, конечно, спорить о том, каждый ли народ (социально-культурная общность, цивилизация) проходит эту фазу исторического развития. Но народы христианские проходят. Другое дело, в какой форме и насколько органично. У нас получилось не очень органично и не очень успешно. И это, безусловно, связано с фундаментальным расколом русской послепетровской культуры на два враждебных друг другу «склада жизни», с «поверхностью» и относительной неукоренённостью в исторической почве русско-европейской цивилизации.
Нет, просвещение не окончилось полным провалом. Им созданы феноменальная литература, потрясающее искусство, глубочайшая философия, эстетически совершенные формы быта (весь XX век мы проплакали по их утрате). Однако главная задача – работа по формированию и воспитанию «совершеннолетней» личности – выполнена не была. И это в значительной мере предопределило характер русской революции...
Но вернёмся к вопросу о государстве, созданном Петром. К концу XIX столетия его творческая потенция начинает затухать. Нарушается и равновесие между её «консервативной» и «прогрессивной» компонентами. Данное государство постепенно перестаёт соответствовать тому типу социальности, который формируется в России как результат «великих реформ». Ослабевает и витальность основной государственной силы – либерально-консервативной просвещённой бюрократии, пережившей свой звёздный час в эпоху Александра II.
На повестку дня встаёт вопрос о необходимости выработки новой государственной формулы, новой государственной идеи для России. Необходимыми условиями для решения этой задачи были трезвый анализ природы петровского самодержавия, отказ от утопических проектов его «подмораживания» или полной замены чем-то совершенно иным, из него как бы и не вырастающим, нахождение той социальной силы, того исторического субъекта, который мог взяться за реализацию новой государственной идеи.
Эта проблема и была решена группой молодых ревизионистов в период 1890– 1905 годов. России была предложена новая государственная формула – демократическая, конституционная, правовая государственность. Эта формула соответствовала тому типу социальной, экономической, политико-правовой, социопсихологической эволюции, которую переживала страна в конце прошлого начале нынешнего столетий. Был найден и исторический преемник просвещённой бюрократии – интеллигенция. Но интеллигенции ещё предстояло подняться до уровня стоящих перед ней грандиозных задач.
Ей предстоял труд внутреннего «перерождения» и тяжелейшая работа по организации всех творческих сил русского общества – нарождающейся в городе буржуазии, поднимающегося в деревне самостоятельного хозяина, «остатков» (впрочем, не таких уж и малых) просвещённой бюрократии. Позднее к этим силам мог присоединиться и рабочий класс, окультуренный и ведомый динамичной и конструктивной социал-демократией. Так складывался исторический блок, которому было вполне по плечу строительство в России общества «совершеннолетних». И ещё об одном очень важном элементе новой русской государственной идеи.
Предложенная формула имела не только демократическое, конституционное, правовое измерения, но и социальное. Эта тематика была блестяще разработана Б. А. Кистяковским. Он полагал, что правовое государство со временем станет «социалистическим правовым государством». По его мнению, «правовой строй нельзя противопоставлять социалистическому строю.
Напротив, более углубленное понимание обоих приводит к выводу, что они тесно друг с другом связаны и социалистический строй есть только более последовательно проведённый правовой строй. С другой стороны, осуществление социалистического строя возможно только тогда, когда все его учреждения получат вполне правовую формулировку» (16). Термин «социалистическое правовое государство» не должен отпугивать современного читателя. Это понятие принадлежит своей эпохе.
На языке сегодняшнего дня оно звучит так: «социальное правовое государство». Его мы можем обнаружить, например, в Конституции ФРГ. А смысл заключается в том, что демократические принципы распространяются не только на политико-правовую сферу жизнедеятельности общества, но и на социально-экономическую. Подразумевается необходимость дополнения демократии политической демократией социальной и экономической. Право же выступает основным инструментом реализации демократических принципов.
Следует сказать, что впервые эти идеи появляются (почти одновременно) у классика немецкого либерализма Фр. Баумана, с чьим именем связано зарождение социального либерализма (синтез принципов классического либерализма и социальной демократии), у теоретиков германской социал-демократии начала XX века в учении об этическом социализме (17) и у русских ревизионистов. Б. А. Кистяковский же необходимость соединения принципов социализма и правового государства обосновывал и с точки зрения хозяйственной эффективности.
Для капитализма его времени были характерны кризисы и анархии производства. Покончить с ними, считал он, можно лишь с помощью социалистических механизмов, которые упорядочат процесс производства и сделают более справедливым механизм распределения материальных благ.
Но, повторяю, не надо пугаться слова «социализм». У ревизионистов он означал наиболее справедливый и высший тип социальной политики (18).
* * *
.jpg)
Подведём итоги. Величайшая заслуга русского ревизионистского марксизма (социал-демократии) состоит в том, что он был формой, в которой с 1890 года по 1905 год происходила сущностная трансформация отечественной мысли. От различных типов утопизма и мифологизма к современному типу мышления.
Пришедшая в марксизм и создавшая ревизионизм группа замечательных молодых философов, социологов, экономистов, правоведов, историков сделала для русской культуры то, что не получилось у нашего Просвещения. В сфере социальных, политических и юридических идей это переход от «гетерономистского» сознания к «автономистскому». Здесь я пользуюсь Кантовой терминологией и поэтому напомню читателю, что, согласно Канту, человек находится перед альтернативой: автономия или гетерономия (подчинение извне приходящим нормам). Автономии соответствует правовое государство, гетерономии – патерналистское.
У Канта модель правового государства, граждане которого – «совершеннолетние» и ответственные личности, противопоставляется патерналистскому строю, где власть «отечески» заботится о благе подданных. Патерналистское государство Кант обозначает термином «государство благосостояния» (Wohlfahrts-staat) (19), эксплицитная цель такого государства – счастье людей. Эта принципиальная установка на счастье обязательно приводит к государственному деспотизму, поскольку лишь властителям дано знать, в чём состоит истинное благо подданных.
Так вот, в рамках ревизионизма русская мысль сделала выбор в пользу «автономии». Ведь и реакционеры, и революционеры, и славянофилы, и даже либералы («дворянский конституционализм», К. Д. Кавелин, Б. И. Чичерин) – все были в плену у «гетерономистского» сознания (конечно, в разной степени и очень по-разному).
В сфере религиозных исканий ревизионизм способствовал формированию «нового религиозного сознания», той религиозной философии, которая стала бессмертной славой русской культуры. Разумеется, не один лишь ревизионизм был повивальной бабкой этой философии; здесь у нас имелись мощные традиции.
Однако я не сомневаюсь в том, что экзистенционалистско-персоналистское направление отечественной мысли, как бы пропущенное через фильтр ревизионистского реализма, обрело новые черты и краски, словно получило дополнительный импульс, и ему открылись новые горизонты. Н. А. Бердяев уже в эмиграции с некоторым даже удивлением констатировал: «Как это ни странно с первого взгляда, но именно из недр марксизма, скорее, впрочем, критического, чем ортодоксального (это точно, ортодоксальный никакого отношения к данной теме не имеет. – Ю. П.), вышло у нас идеалистическое, а потом религиозное течение.
К нему принадлежали С. Булгаков, ныне священник и профессор догматического богословия, а также пишущий эти строки» (20). Да ещё – С. Л. Франк, Г. Г. Шпет, П. Б. Струве... А Булгаков признавался: «Моё теперешнее идеалистическое мировоззрение складывалось в атмосфере социальных идей марксизма, и уже потому оно не есть, не может быть и не должно быть сплошным его отрицанием, напротив, оно стремится к углублению и обоснованию именно того общественного идеала, который начертан на знамени марксизма и составляет его душу» (21).
Ревизионизм оказался также формой перехода «левой» русской интеллигенции от «безрелигиозного отщепенства от государства», от её утопически- социалистического менталитета к созидательной, творческой деятельности, к строительству новой России.
Однако начатое ревизионистами дело до конца доведено не было. Причин здесь много, но одна из них – далеко не последняя – состоит в том, что к началу нового столетия наиболее выдающиеся умы из числа русских марксистов «переболели» этим учением, «переросли» его и заняли по отношению к нему твёрдые критические позиции. Но эти позиции располагались уже не в рамках марксизма, как это было в предыдущие годы, а за его пределами.
Такая их эволюция вполне закономерна и понятна. Им всё-таки никогда не хватало в марксизме воздуха, и, сохранив ему верность, они бы попросту задохнулись. Перестав же быть марксистами (22), эти люди серьёзно обескровили поднимающуюся социал-демократию. Во всяком случае, проделанная ими творческая работа по преображению самого марксизма, а не использование его в качестве некой формы, в которой происходила эволюция русской мысли, как бы провалилась в пустоту.
.jpg)
По мере построения капитализма классовая борьба... что?... Правильно! Автор рисунка: В. Мочалов
«Твердокаменные» марксисты (в том числе и многие меньшевики) узурпировали право именоваться российской социал-демократией. Оба её отряда – РСДРП(б) и РСДРП(м) – в основном объединяли людей сектантского, узкого склада, без особого иммунитета к террору, со склонностью к нелегальщине и т. п.
Таким образом, социал-демократическая компонента освободительного движения была донельзя ослаблена. Это проявилось в 1917 году, когда социал-демократы – большевики, поставив на мощную разрушительную стихию, вырвавшуюся из глубинных недр народной жизни, выступили в роли расстрельщиков русской свободы, а социал-демократы – меньшевики, поначалу не сумев стать достойными партнёрами в рамках либерально-социалистической коалиции (правда, и либералы, и эсеры показали себя не лучшим образом), затем просто рассыпались, не проявив мужества, воли и умения в борьбе с террористическим режимом Ленина – Троцкого.
«Бывшее, но не сбывшееся – так, чуть перефразируя название изумительных мемуаров философа и культуролога Фёдора Степуна, можно сказать о русском ревизионизме, его трагической и до конца не исполнившейся судьбе.
Но не будем грустить. «В противоположность туманно-трепетным воспоминаниям светлая память чтит и любит в прошлом не то, что в нём было и умерло, а лишь то бессмертное, что не сбылось, не ожило: его завещание грядущим дням и поколениям» (23). Это всё тот же Фёдор Степун, представитель следующего за ревизионистами поколения, человек, усвоивший – хотя и не полностью – их уроки.
Наиболее ценное из наработанного русскими критическими, свободомыслящими, легальными марксистами, социал-демократами ещё ждёт своего часа. Оно должно быть освоено и усвоено нами.
Юрий Пивоваров. На основе публикации журнала «Октябрь»
***
1 – А. С. Изгоев интересно трактует как раскол среди марксистов, так и идеологию «твердокаменных». По его мнению, распадение социал-демократии на большевиков и меньшевиков было «маловажным фракционным делением», «коренным» же он полагал «откол марксистов неортодоксальных от марксистов ортодоксальных».
А. С. Изгоев отмечал, что «в восприятии большинства русской интеллигенции элементы подлинного марксизма уступили место фантастическому пророчеству о «прыжке из царства необходимости в царство свободы... С русскими «ортодоксальными», «революционными» марксистами – социал-демократами повторилась та же история, что с народниками-утопистами. Уроки политического реализма пропали даром.
Существующее вновь стали подменять желаемым, и вместо серьёзного изучения реальных общественных сил опять люди предались приятному, но обманчивому фантазированию о грядущих социалистических переворотах. Создалась рабочая социал-демократическая партия, сплошь состоящая из интеллигенции. Во времена общественного возбуждения она поддерживала своё звание «рабочей»... только тем, что демагогически плелась в хвосте рабочей толпы...» (Указ. соч., с. 6).
2 – Изгоев А. С. Указ. соч., с. 4-5
3 – И здесь же Изгоев мрачно роняет: «Если этот переход не удастся, если Россия не сможет превратиться в свободное правовое государство, гибель неизбежна» (Указ. соч., с. 7)
4 – Изгоев А. С. Указ. соч., с.7
5 – Там же, с. 8
6 – Изгоев А. С. Указ. соч., с. 10-11
7 – А это ведь камешек в наш огород – из начала века в конец. Сегодняшние неудачи «так называемых демократов» не в последнюю очередь объясняются тем, что не «государственная интеллигенция» они. Не все, конечно, но многие.
8 – Там же, с. 11
9 – Там же, с. 9
10 – Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Париж, 1937, с. 83
11 – Алексеев Н. Н. Российская империя в её исторических истоках и идеологических предпосылках. Женева, 1958, с. 10
12 – Алексеев Н. Н. Указ. соч., с. 27
13 – Как писал В. О. Ключевский, «из древней (то есть допетровской. – Ю. П.) России вышли не два смежных периода нашей истории, а два враждебных склада нашей жизни, разделившие силы русского общества и обратившие их на борьбу друг с другом вместо того, чтобы заставить их дружно бороться с трудностями своего положения». (Неопубликованные произведения. М., 1983, с. 263).
Иными словами, в результате петровских преобразований в России сложилось два типа «цивилизаций». Первый хранил в себе «заветы тёмной старины» и был представлен в основном многомиллионной массой крепостных; второй состоял из европеизированных верхов общества. Отличительными чертами этого второго «склада нашей жизни» были относительная неукоренённость в национальных традициях и в значительной мере искусственный и насильственный характер формирования. Отсюда – определённая «поверхностность» и «неподлинность» этой субкультуры.
Следует подчеркнуть, что противостояние «двух враждебных складов», двух типов «цивилизаций» ни в коей мере не есть обычное, характерное для любой национальной культуры противостояние «верхов» и «низов». Нет, это был фундаментальный конфликт мировоззренческих принципов и типов социальности, конфликт культур, имевших различные исторические корни. Здесь – глубочайшее своеобразие судьбы России.
14 – Недавно так же говорили о М. С. Горбачёве. Не стоит ли задуматься над этой вечной загадкой российской истории?
15 – См., напр.: Заметки о русской политической культуре, её расколах, целостности и мифах. Новое политическое мышление и процесс демократизации. М., Наука, 1990, с. 13-149; Время Карамзина и «Записка о древней и новой России». Ретроспективная и сравнительная политология. Публикации и исследования. Вып. 1. М., Наука, 1991, с. 17-185; «Вехи» как зеркало русской революции». Литературное обозрение. М., 1990, № 10, с. 97-102
16 – Кистяковский Б. А. В защиту права. Интеллигенция и правосознание. Литературное обозрение. М., 1990, № 10, с. 92
17 – В комментариях к книге С. И. Булгакова «Философия хозяйства» (М.. Наука. 1990) В. В. Сапов пишет: «На рубеже веков внутри неокантианства возникла теория «этического социализма», разработанная в трудах К. Форлендера, Л. Вольтмана, К. Шмидта и др. Исходя из тезиса, что «в марксизме нет собственной этической теории», представители этического социализма доказывали, что такой теорией, совпадающей с этическим и моральным духом марксизма, является этика И. Канта. Эту точку зрения разделяли с ними Э. Бернштейн и К. Каутский. Идеи неокантианства, особенно этического социализма, были очень популярны в России в начале XX века...» (Указ. соч., с. 386)
18 – Кстати, Б. А. Кистяковский спустя несколько лет (в 1916 году) после написания цитированной выше работы (1909 год), готовя её к переизданию в сборнике статей «Социальные науки и право» (М., 1916 год), термин «социалистический строй» заменил термином «социально-справедливый строй» (Указ. соч., с. 627). Показательная эволюция.
19 – Кантову концепцию «Wohlfahrtsstaat» не следует путать или отождествлять с современной концепцией «государства благосостояния». С помощью последней описывается современное либеральное (социальное и правовое) государство, по сути дела близкое «автономистскому» идеалу Канта.
20 – Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с. 90
21 – Булгаков С. H. От марксизма к идеализму, с. 7. Вне всякого сомнения, автор говорит здесь о критическом, ревизионистском марксизме
22 – Хотя в каком-то смысле они навсегда остались марксистами. В этом отношении весьма характерно признание А. С. Изгоева, сделанное им в 1909 году: «Что же касается «марксизма», то я как был, так и остаюсь марксистом. Но я никогда не считал себя ортодоксальным «марксистом», и в первой же моей журнальной статье мною высказан ряд мыслей, совершенно еретических с точки зрения правоверного догматика» (Указ. соч., с. З)
23 – Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. 1990, с. 8
Ещё в главе «Наука - политика - практика»:
Бывшее, но не сбывшееся