Ужаснись самого себя
Во внушительном массиве литературы о войне белорусская писательница Светлана Алексиевич занимает свою собственную, различимо-оригинальную нишу, выступая в жанре документальной прозы. На её счету такие книги, как известные уже не только в нашей стране – «У войны не женское лицо» и «Последние свидетели». Совсем недавно она опубликовала повесть «Цинковые мальчики». Когда эта повесть вышла во Франции, тамошние читатели спрашивали у автора: «Почему такая жестокая вещь?». Она отвечала, что всё списано с жизни советских людей. И именно для того, чтобы хоть как-то помочь им исторгнуть жуть из их жизни. Сознание «гомо советикуса» – сугубо милитаристское, – объясняла она, – вся наша история – военная. Мы дети военного времени, военного социализма, военной психологии. Мы привыкли не просто к смерти, а к смерти миллионов соотечественников – и не только в гражданской и Великой Отечественной войнах, но и, так сказать, в мирных, невоенных условиях. Пора бы перестать множить бесчувственных к смерти милитаритантов, обратиться к нормальной человеческой жизни.
Скорбь
– Нынешний день для нашей страны – время «целого пакета» кризисов, в том числе, увы, кризиса человечности в людях. Много лет повторяемые и внушаемые нам лозунги гуманизма не прибавили нам этого самого гуманизма. Мы сегодня наблюдаем самую страшную из порух – духовную деградацию. И это на земле, где духовность держалась высоко и ценилась прежде всего, где появилось такое понятие как «интеллигенция». В чём же дело?
Я из поколения, которое жило под идеологическим наркозом. Только в 1985 году благодаря левой прессе, митинговой демократии общественное сознание начало прозревать... Когда я писала первую книгу «У войны не женское лицо», у меня были какие-то иллюзии: я всё-таки не думала, что эти 70 лет, как сказал Александр Солженицын, «смертельный перелом хребта».
Мне хотелось верить, что идеи справедливости, равенства действительно притягательны для многих и многих. Гуманитариям они очень близки! Но, вы знаете, идеализм в нашей стране наказуем. Интеллигенция потерпела поражение: она обращалась к народу как к брату – хотела уравнять мужика с собой. Но пучина «реального социализма» и поглотила интеллигентов. И когда мой сосед-алкоголик кричит: «Это вы, интеллигенты, всё развалили!» – я представляю трагедию 17-го года: горящие усадьбы, насилуемая культура, развеваемые прахом генетические накопления нации.
У Деникина очень хорошо сказано в «Очерках смуты»: вы поклонитесь земле – могиле русской буржуазии, но это будет могила русской интеллигенции. В ней – надежды народа, нации...
Оказалось, что идея равенства противна человеческой природе. Это было для меня поразительным откровением. К тому же из нашего идеологического плена было не так-то легко вырваться. А что касается интеллигенции, то я считаю, что сегодня в стране её нет. Какая это интеллигенция, если она вступает в сговор с существующим режимом?! Сейчас я пишу книгу о Чернобыле.
Разговаривала с врачом, который поставил умершему трактористу диагноз: «воспаление лёгких», хотя он знал, что человек погиб от радиационного облучения: атом плутония способен просто сжечь лёгкие. Врач знал об этом, но приказ Минздрава СССР запрещает ставить правильный диагноз! Что же это за врач? И как это странно: палачи и жертвы меняются местами, а их цепочка не иссякает. Поэтому в стране, где всё идеологизировано, даже материнский инстинкт, я не решилась бы произносить слово «интеллигенция».
– Ваши книги посвящены теме войны, неотделимой от армейской темы. Скажем, в «Цинковых мальчиках» она подаётся так, что разрушает опасное равновесие психологического привыкания к тому страшному в военно-армейской стороне нашей жизни, с чем совесть людская сживаться никак не должна.
Военные газеты часто обвиняют меня в нападках на армию. Но что это значит, если мы все – одна армия. Взгляните с этой точки зрения на слухи о якобы надвигающейся военной диктатуре.
Видите ли, утеряны все идеалы, хотя речь идёт только о социалистических! Мы срезаем нарыв этих лжесоциалистических идеалов. И разве можно в этом усматривать самоубийство? И когда в Белорусском театре имени Янки Купалы мы репетировали сцены из спектакля, я заклинала актрис, играющих матерей: «Не играйте страдание! Когда вы страдаете, вы тем самым говорите: «Виновата армия, ещё кто-то!». Но ведь убийцы сыновей – вы сами. Вы, рабы, воспитатели рабов. И ведь никто из вас не вышел на площадь, как делали это в Америке солдатские матери, никто не сжёг партбилетов. Так что не играйте страдание – играйте убийц».
Армия тоже неоднородна, неоднородны наши «афганцы»; были люди, которые наживались на войне. Военные советники получали колоссальные деньги, а солдаты умирали за три рубля. У генералов – шикарные дачи, а большинство солдат и офицеров живёт в палатках. И армия – слепок нашего общества. Я считаю: чтобы узнать, что это за общество, надо увидеть его армию и тюрьму – там бесправие и рабство доведены до критических форм...
Мы привыкли к военной жизни: обязательно должен быть положительный герой – и в литературе, и в помыслах. А наши привилегии, данные за участие в войне, не говорю об афганской, а о той – Великой Отечественной? Поймите: я не против ветеранов – людей, которые вопреки всему выиграли эту войну (это была пиррова победа, над которой надо плакать, а не размахивать знамёнами). Но осчастливить их сегодня за это колбасой, жалкими банками сгущёнки?!
Такое возможно только в нравственно нищей стране. И так во всём: на площади Победы в Минске школьники в военной форме каждый день чеканят строевой шаг. Белое и красное – других красок нет. А неприятие демократии – оно исходит от нежелания терпеть противников.
– Ваши персонажи заставляют вздрагивать. Иные из рассуждений пронзают разрядами мощной силы...
Меня интересует человек в тоталитарной системе: что же мы такое и почему с нами можно делать всё, что угодно? И как это делается? Как это возможно, чтобы матери чуть ли не с похорон своих геройски погибших сыновей-солдат идут в школы наставлять на геройство сыновей других матерей. Армия меня никогда не интересовала, это было бы странным для женщины.
Я просто смотрю на всё нормальным немужским взглядом. Но ведь это аномалия: мать учит сына не убивать бабочку, а приходит в школу тётя-снайпер и рассказывает, как она убила 73 человека! Мы же сами наставляем своих детей: «Без армии ты не мужчина!».
– Ваше последнее произведение посвящено молодёжи и обращено прежде всего к ней. А если так, то, как ни стёрто звучит это, повесть вплотную сопрягается с темой воспитания. Что, по Вашему мнению, сегодня главное в воспитании детей?
Надо учить их любви к жизни. А если человек встретился со злом в этой жизни, он будет противостоять, зная цену истинной любви. Необязательно растить человека с кулаками. Меня воспитывала моя украинская бабушка. Я до сих пор помню, что по деревенскому обычаю, когда прощаются с покойником, гроб несут мимо его детей, мимо хлева с животными, мимо деревьев. И бабушка, указывая мне на засохшее дерево, говорила: «Мимо него гроб пронести не успели». В этом же – целостность и ценность жизни! Ведь как хоронят у нас в Минске? Четыре человека вынесут в гробу отца или мать и отвезут на кладбище. Исчез человек! После такой смерти жизнь становится ненужной и бессмысленной...
Матери погибших в невоенное время солдат. Не обвиняйте их в «нападках на армию»
«Мальчишками в свинцовых рубашках» называли погибших в Афганистане наших солдат. Однополчане у могилы одного из них – Женьки
– В Вашей повести усматривают неоправданную жестокость, излишний натурализм...
Это не натурализм – я показываю исчезновение человеческих жизней, как уходят краски с лица.
Какого цвета были у этого человека глаза, кровь? Я анатомирую, чтобы человек ужаснулся самого себя. И никакая идея не может быть выше человеческой жизни. Точно так же, как и сейчас, алча крови, зовут судить КПСС, так и ребята, лишившиеся ног, лежащие в ленинградском госпитале, при упоминании о наших военнопленных в Афганистане требовали ставить всех их к стенке.
Они не хотели даже слышать, что, может быть, их бывшие сослуживцы не совершили побег, а, сдаваясь в плен, реализовали таким образом свой выбор. Они не допускали мысли, что их соотечественники бежали из страны, которая их предала. Что это?.. Зло родит только зло, кровь оборачивается кровью. Мы все сидим в одной тюрьме. И если опять начнём делиться «ты – арестант, я – надзиратель», мы снова умоемся кровью. Поэтому я – абсолютный пацифист...
– А как бы Вы определили, в чём ценность человеческой жизни? И как, каким образом мы перестали ценить простую человеческую жизнь?
– Ценность человеческой жизни для меня – в самой жизни. Когда я спрашиваю ветеранов Великой Отечественной: «Стоит ли жизнь свеч?» – они отвечают: «Да, мы победили!» – и говорят о своих орденах. И только одна женщина сказала: «Господи! С такой войны я родила такую красивую девочку!». И вдруг достала из шкафа коротенькое платьице, в котором расписывалась в загсе.
Вот оно – женское воспоминание. А не одни исторические изречения: мы отстояли социализм, мы построили и так далее. Но людской-то жизни в этом не разглядеть: чем жил человек, любил ли он?.. На надгробьях пишут: «Член КПСС с такого-то года». Боже, зачем это? И так ясно, что даже будучи мёртвым, советский человек – заложник системы.
Что вам говорят ветераны афганской? А что вы можете сказать им?
– Так кто же мы, сегодняшнее общество огромнейшей Страны Советов?
Мы – общество всеобщей беды, репрессированное общество. Теперь мы – «афганцы» и чернобыльцы. Но нам нельзя утрачивать мужество. Если человек постоянно кричит, что ему больно, то сострадать ему становится сложно. Кроме того, существуют жестокие законы людского общежития: калек и инвалидов расталкивает по обочинам жизнь. В цивилизованном и нравственном обществе эти законы ещё можно как-то смягчить. У нас – другое. Бесприютность, заброшенность вопиют.
– Что же делать? Может быть, обратиться, как это многими уже делается, к Богу, к вере, к Библии?
– Иначе исполняемые нами жизни превращаются в театр абсурда. Это странные, вывернутые формы нашего бытия. Бердяев предупреждал: в русской стихии много опасностей. И в первую очередь – желание псевдосправедливости: не создать новое, а разделить старое поровну. Мы, бедные как церковные мыши, вели диспуты о том, что иметь красивые вещи – мещанство. Нам внушалось это для того, чтобы мы меньше требовали. Материальное «убожествление» шло параллельно с духовным оскоплением. Мы были придатками идеи «режиссёров» театра абсурда. Но социалистических идеалов не стало. Остались библейские...
– Они нас выручат?
Если мы захотим стать свободными, не будем бездействовать. Я не считаю, что вправе навязывать кому-то свои идеи, мироощущение, но нужно как-то противостоять безрадостности каких-то конкретных ситуаций. Нельзя же превращать свою жизнь в кладбище!
В этом – элемент насилия. Если матери будут думать о страданиях, они начнут рожать уродов. Да, я понимаю, что то, что происходит сегодня в «горячих точках» Союза не без «помощи» военных, посланцев Центра, ужасно. Но я не могу думать об этом 24 часа в сутки! Мой организм защищается. Однако вообще не думать об этом – значит быть животным.
Меру выбирает сам человек.
Материал трансформирован в интервью
на основе публикации газеты «Мегаполис-экспресс»
Ещё в главе «Гражданин-государство-мир»:
Ужаснись самого себя