Первая любовь
Мы лежали, крепко прижавшись друг к другу, и земля не казалась нам жёсткой, холодной и сырой, какой была на самом деле. Мы встречались уже полгода – с тех пор, как она прибыла в наш полк. Мне было девятнадцать, а ей – восемнадцать лет.
Мы встречались тайком: командир роты и санитарка. И никто не знал о нашей любви и о том, что нас уже трое...
– Я чувствую, это мальчик! – шёпотом в десятый раз уверяла она. Ей страшно хотелось мне угодить: – И весь в тебя!
– В крайнем случае согласен и на девочку. И пусть будет похожа на тебя! – думая совсем о другом, прошептал я.
Метрах в пятистах впереди, в блиндажах и прямо в окопах, спали бойцы и сержанты моей роты. Ещё дальше, за линией боевого охранения, освещаемой редкими вспышками немецких ракет, затаилась скрытая темнотой высота 162.
На рассвете моей роте предстояло совершить то, что неделю назад не смогла сделать рота штрафников – захватить высоту. Об этом в батальоне пока знало только пятеро офицеров, те, кого вечером вызвал в штабную землянку майор, командир полка. Ознакомив нас с приказом, он повторил мне:
– ...Значит, помни: сыграют «катюши», зелёные ракеты – и ты пойдёшь... Соседи тоже поднимутся, но высоту будешь брать ты!
...Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и, целуя её, я не мог не думать о предстоящем бое. Но ещё более меня волновала её судьба, и я мучительно соображал: что же делать?
– ...Я должна теперь спать за двоих, – меж тем шептала она окающим певучим говорком. – Знаешь, по ночам мне часто кажется, что наступит утро и всё это кончится. И окопы, и кровь, и смерть... Третий год уже – ведь не может же она продолжаться вечно?.. Представляешь: утро, всходит солнышко, а войны нет, совсем нет...
– Я пойду сейчас к майору! – Высвободив руку из-под её головы, я решительно поднялся:
– Я ему всё расскажу, всё! Пусть тебя отправят домой. Сегодня же!
– Да ты что? – привстав, она поймала меня за рукав и с силой притянула к себе. – Ложись!.. Ну какой же ты дурень!.. Да майор с тебя шкуру спустит!
И, подражая низкому, грубоватому голосу командира полка, натужным шёпотом медленно забасила:
– Сожительство с подчинёнными не повышает боеспособность части, а командиры теряют авторитет. Узнаю – выгоню любого! С такой характеристикой, что и на порядочную гауптвахту не примут... Выиграйте войну и любите кого хотите и сколько хотите. А сейчас – запрещаю!..
Голос у неё сорвался, а она, довольная, откинулась навзничь и смеялась беззвучно, – чтобы нас не услышали.
Да, я знал, что мне не поздоровится. Майор был человеком самых строгих правил, убеждённым, что на войне женщинам не место, а любви – тем более.
– А я всё равно к нему пойду!
– Тихо! – Она прижалась лицом к моей щеке и после небольшой паузы, вздохнув, зашептала: – Я всё сделаю сама! Я уже продумала. Отцом ребёнка будешь не ты!
– Не я?! – Меня бросило в жар. – То есть как это не я?
– Ну какой же ты глупыш! – весело удивилась она. – Нет, не дай бог, чтобы он был похож на тебя!.. Понимаешь, в документах и вообще отцом будешь ты. А сейчас я скажу на другого!
Она была так по-детски простодушна и правдива, что подобная хитрость поразила меня.
– На кого же ты скажешь?
– На кого-нибудь из убывших. Ну, хотя бы на Байкова.
– Нет, убитых не трогай.
– Тогда... на Киндяева.
Старшина Киндяев, красивый беспутный малый, был выпивоха и вор, отправленный недавно в штрафную.
Растроганный, я откинул полу шинели и рывком привлёк её к себе.
– Тихо! – Она испуганно упёрлась кулачками мне в грудь. – Ты раздавишь нас! (Она уже начала говорить о себе во множественном числе и по-ребячьи радовалась при этом.) Глупыш ты мой!.. Нет, это твоё счастье, что ты меня встретил. Со мной не пропадёшь!
Она смеялась задорно и беззаботно, а мне было совсем не до смеха.
– Слушай, ты должна пойти к майору сейчас же!
– Ночью?.. Да ты что?!
– Я тебя провожу! Объяснишь ему и скажи, что тебе плохо, что ты больше не можешь!
– Но это ж неправда!
– Я прошу тебя!.. Как ты будешь?.. Ты должна уехать! Ты пойми... а вдруг... А если завтра в бой?
– В бой? Она вмиг насторожилась, очевидно, всё поняв. – Нет, это правда?
– Да.
Некоторое время она лежала молча. По её дыханию – такому знакомому – я почувствовал, что она взволнована.
– Что ж... от боёв не бегают. Да и не убежишь... Всё равно, пока меня комиссуют и будет приказ по дивизии, пройдёт несколько дней... Я пойду к майору завтра же. Решено?
Я молчал, силясь что-либо придумать и не зная, что ей сказать.
– Думаешь, мне легко к нему идти? – вдруг прошептала она. – Да легче умереть!.. Сколько раз он мне говорил: «Смотри, будь умницей!»...
А я... А ещё комсомолка...
Всхлипнув, она отвернулась и, уткнув лицо в рукав шинели, вся сотрясаясь, беззвучно заплакала. Я с силой обнял её и молча целовал маленькие губы, лоб, солёные от слёз глаза.
– Пусти, я пойду, – отстраняя меня, еле слышно вымолвила она. – Ты проводишь?..
...Мы спускались в тёмную, сырую балку, где помещался батальонный медпункт, и я поддерживал её сзади за талию, чуть начавшую полнеть. Я поддерживал её обеими руками, страховал каждый её шаг. Чтобы она не оступилась, не оскользнулась, не упала. Словно я мог уберечь её, оградить от войны, от боя на заре, где ей предстояло бегать, падать и перетаскивать на себе раненых...
* * *
С тех пор прошло пятнадцать лет, но я помню всё так, будто это было вчера.
На рассвете сыграли «катюши», неистово били миномёты и дивизионная артиллерия, взлетели зелёные ракеты...
А когда взошло солнце, я с остатками роты ворвался на высоту. Спустя полчаса в немецкой добротной траншее командир полка и ещё кто-то, поздравляя, обнимали меня и жали мне руки. А я стоял, как столб, как пень, ничего не чувствуя, не видя и не слыша.
Солнце... если б я мог загнать его назад, за горизонт! Если б я мог вернуть рассвет!.. Ведь всего два часа назад нас было трое...
Но оно поднималось медленно, неумолимо; я стоял на высоте, а она... она осталась там, позади, где уже лазали бойцы похоронной команды...
И никто, никто и не подозревал, кем она была для меня и что нас было трое...
1958
Владимир Богомолов
Из книги «Рассказы»
Москва, «Художественная литература». 1975
Ещё в главе «Человек-общество-природа»:
Первая любовь